Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих

Суворов Александр

Очень светлые – светящиеся – тексты у Владимира Леви, с которым я лично встречался однажды, случайно и мимоходом, а заочно, по текстам, знаю его со студенческой скамьи. При личной встрече он мне показался хронически усталым, переутомленным, а потому ни темным, ни светлым, посерединке где-то.

Кстати, А. А. Бодалев спросил вдогонку к остальному и о первом впечатлении при знакомстве, а также о восприятии незнакомых. Как-то я заблудился в лесопарке, потерял нужный мне поворот. Стал просить помощи у прохожих. Сначала остановил какую-то тетку, которая долго пялилась в дощечку, где сказано, что я слепоглухой и со мной можно разговаривать с помощью параллельного – рельефно-точечного и зрячего – алфавита. Руки у тетки были грубые, широкие, короткопалые, с явно плохо гнущимися пальцами. От них веяло равнодушием, глуходушием

и какой-то бараньей или коровьей тупостью. Она так и не осилила ни инструкции на алфавитной дощечке, ни моей, многократно повторенной, устной просьбы показать поворот к лесному пруду. По рукам я предположил, что их обладательница работает явно продавщицей в одном из тех магазинов, где в перестройку на прилавке не было ничего, а гнилую вонь на улице слышно. Что сами не разворовали, то сгноили. Кончилось тем, что она так и пошла своей дорогой, чуть не унеся и алфавитную дощечку в качестве сувенира. Рядом с ней я заметил еще два очень темных силуэта, оказавшихся ничуть не понятливее, но этих за руки не держал.

Потом я остановил двоих. Имел дело с одним; второго (или вторую) видел темным вертикальным пятном (так я вообще видел днем людей, одетых в темное, но в пожилом возрасте перестал замечать окружающих вообще, если не берут за руку). У этого человека руки были очень уютные, сухие, теплые, какие-то не мягкие, не жесткие, в складках. Человек был явно образованный, творческий: минуты не прошло, как он разобрался с моей алфавиткой, стал писать у меня на ладони, проводил до нужного поворота, готов был к моим услугам и дальше, но я поблагодарил и сказал, что теперь и сам разберусь. Отходя от них по указанной тропинке, я чувствовал, что они стоят и провожают – берегут – меня глазами. Теплое чувство к этому человеку и его спутнику (скорее всего, все-таки спутнице) у меня живо до сих пор, хотя прошло уже много лет. Жалко, постеснялся познакомиться по-настоящему, – может быть, дружили бы сейчас…

На этом месте (в первоначальном варианте данная работа написана весной 1994 года) меня отвлекла мама: сунула в руки две морковки. Мамин ореол – даже не нимб, а сплошное сияние, с головы до ног. Также светятся обычно ребятишки. Маму я и называл своим самым маленьким и самым любимым ребенком. Любое ее проявление умиляло меня так, что я смеялся от нежности (точно такая же реакция у взрослых на детей). Когда нам приходилось разлучаться, я все время проверял, как там мама, – светится или нет. Если вдруг ее образ темнел, я посылал телеграмму с просьбой срочно сообщить, все ли в порядке.

Однажды в лагере Детского ордена милосердия я вдруг испугался за маму так, что меня, лишь бы успокоить, тут же на ночь глядя сводили на центральный телеграф Евпатории, и мы дали маме телеграмму с указанием точного адреса (в Москве я не удосужился это сделать, отсюда и паника: вдруг что случилось, а за отсутствием адреса мне сообщить не могут). Дети были удивлены: они думали, что это только их привилегия – так скучать без мамы…

Удивительная трансформация произошла с ореолом одного моего знакомого. Пока знакомый «выбивался в люди», обрастал деловыми связями, это был вполне законченно круглый светящийся живой столбик. Когда же знакомый вырвался аж в правительственные сферы, за спиной у него заклубилось что-то вроде черного облака или густейшего черного дыма, а сам он превратился из столбика в угол этого расширяющегося, клубящегося зловещего «нечто».

Похожая история с моим собственным ореолом: чем больше людей со мной связано, тем больше и ярче за моей спиной марево или заря. А раньше я был круглым столбиком, как и положено законченному дураку. Но если за моей спиной разгорается «заря», то за спиной упомянутого знакомого, увы, сгущается мрак. У меня с этим знакомым глухой затяжной конфликт…

А вот Юлия Борисовна Некрасова однажды представилась мне очень усталой и в целом, так сказать, пасмурной, но руки на этом пасмурном фоне горели, полыхали, как два костра в поздних вечерних сумерках. Почти ночных. Когда она одной рукой брала меня за пальцы, а другую руку клала мне на плечо, у меня проходила и физическая, и душевная боль, налаживалось какое-то умиротворенное настроение. Ее руки представлялись мне как два костра, две луны, два светящихся окошка в ночи, два маяка… Или как два солнышка. Именно солнышка, а не солнца. Грели, но не жгли.

Это понятно: у Юлии Борисовны – руки психотерапевта.

А вот чей свет вылечил меня как-то зимней ночью от головной боли? Я вернулся с работы очень усталым, поужинал и сразу лег спать. Голова разболелась еще на работе. Я лежал с закрытыми глазами, и вдруг там, где, как объясняли знакомые экстрасенсы, находится «третий глаз», появилось отчетливое свечение, потом сияние, а потом оно разгорелось до почти слепящего, как от включенных в полную силу автомобильных фар, столба света. Этот свет уткнулся мне в «третий глаз», залил правый глаз, – и боль, пульсировавшая в висках, стала постепенно проходить. Я слабо поворачивал голову на подушке так, чтобы столб света упирался точно в «третий глаз» – над переносицей. По мере того как уходила боль, мерк и этот свет. Утром я проснулся немного раньше, чем нужно было по будильнику, который будил сначала маму, а она потом меня. Головной боли не было, я чувствовал себя на редкость свежим, как давно уже не случалось…

Децентрация. Слепоглухому это особенно трудно – и особенно нужно. Без постоянного «влезания в шкуру» окружающих сколько-нибудь полноценное общение невозможно. Здесь – тот сказочный перекресток, где, в какую сторону ни пойдешь – определишь свою судьбу, свой образ жизни.

Еще в студенческие годы я считал, что никакая слепоглухота не дает права мнить себя самым несчастным в мире. Какой-нибудь инвалид-колясочник при встрече со слепоглухим небось думает: пусть я неподвижен, зато слышу и вижу. А я, когда познакомился с колясочниками в лагерях Детского ордена милосердия, уж точно сравнивал – и решил, что мне лучше: могу ходить, могу действовать своими руками. Слепота лишила меня возможности созерцать физически, зато вынудила особо точно, расчетливо действовать, и тем самым видеть «внутренним взором», духовно.

В студенческие годы я сравнивал себя не с колясочниками, а со здоровыми людьми, – хотя бы с собственным секретарем Геннадием Ерохиным, – и часто находил, что моему помощнику, студенту-вечернику, приходится нередко солонее моего. Вообще я никогда не любил меряться, «кто несчастнее».

Тут нет противоречия с тем фактом, что в жизни и творчестве я страстно подчеркиваю трудности существования при слепоглухоте. Я не считаю себя самым несчастным, но, стремясь по мере сил понять каждого встречного-поперечного «изнутри», я хотел бы, чтобы и меня понимали изнутри, не судили обо мне по себе, не требовали непосильного, не навязывали несвойственного. А так как столь доброжелательное взаимопонимание между людьми – вообще едва ли не самый большой дефицит, я вынужден объяснять свою ситуацию, рассказывать о ней, помогать (хотя бы своему вероятному читателю) вообразить ее в какой бы то ни было минимальной степени.

В общем, я – за взаимопонимание и взаимную ответственность. А если получается не взаимно? Если я пытаюсь понять, а меня не хотят? Если я ответственен, а со мной безответственны? Не раз бывало и наоборот: я сам отвечал на ответственность безответственностью, на желание понять нежеланием понимать. И потом очень об этом жалел – иногда непоправимо поздно.

Ну что ж, если не получается взаимной человечности, то человечнее всего защищаться. Человечность не должна быть беззащитной, бессильной, иначе она превратится в свою противоположность – в бесчеловечность. Вполне притом взаимную.

После смерти мамы я оказался вынужден по-разному отреагировать на две сложные ситуации, которые подробно анализировать здесь не хочу, но попробую кратко подытожить.

В одной у меня была возможность очень жестко продиктовать свою волю, немедленно пресекать попытки рецидивов безответственности или истеричности. Даже если я не совсем был прав, я понимал, что надо настоять на своем во что бы то ни стало, иначе потом будет не сладить. Потому что истеричность, с которой я столкнулся – прежде всего следствие инфантильности, способ (закрепившийся в детстве) паразитировать, криком, слезами, скандалом вынуждать к уступкам, хоть в чем, большом и малом. И уступить – значит подтвердить «эффективность» подобного способа устраиваться поудобнее за чужой счет, за счет, мягко говоря, «дискомфорта» близких. А тогда совместное существование станет попросту невыносимым и невозможным. Придется принимать слишком уж крайние решения: либо избавляться от истерика (а если это близкий родственник – попробуй избавиться), либо самому уходить из жизни (рановато, слишком много надо сделать, да и много чести истерику).