Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих
Шрифт:
Почему все-таки возникают подобные неясные ситуации? Думается, недоучет моего «сорокалетнего самолюбия» связан со слепоглухотой, с очевидной (и преувеличиваемой) моей беспомощностью, нехваткой точного оперативного знания обстановки. Мне хотят помочь, но не всегда умеют сделать это необидно, тактично. Можно, конечно, тут же ответно обидеть. Нельзя молча сносить унижение. Жертвой оказаться хоть и не стыдно, но и ничего хорошего. Но затем, оставшись вдвоем, хорошо бы попытаться объясниться, подсказать, как лучше действовать в следующий раз, чтобы не вынуждать меня к отпору, чтобы не было взаимных обид.
Мы сами приучаем людей и к уважительному, и к неуважительному обращению с нами. Лучше, конечно, вести себя как-нибудь так, чтобы с нами обращались только уважительно, чтобы
Ну и о «других субъектах» – вопрос В. Э. Чудновского. В самом деле, куда я их дел в своей кандидатской диссертации? Почему невооруженным взглядом не видно их в моих текстах? И чем взгляд читателя «должен» быть вооружен, чтобы их увидеть?
«Другие субъекты», другие люди в моих текстах всегда есть, но я вынужден их зашифровывать. Главным образом во избежание лишней склоки, лишних обид, поскольку тексты у меня остропроблемные. Ильенков не раз, выслушивая мои монологи, огорченно замечал по поводу какого-нибудь небрежного обобщения: «Ну вот, походя опять обидел кучу людей». Клянусь, я нечаянно! Но ведь за «нечаянно» и бьют отчаянно… И Б. М. Бим-Бад, которому я несколько лет подряд читал, прежде чем перепечатывать по-зрячему, все свои рукописи вслух, вынужден был специально учить меня зашифровыванию тех, кто в бесчисленных конфликтных ситуациях ставил передо мной бесчисленные проблемы.
Не анализировать этих проблем нельзя, – их анализ может вооружить и меня, и других несчастных, перед кем эти проблемы встали, алгоритмом решения, знанием, как поступать. Но и те, с кем я «заморочился», из-за кого эти проблемы передо мной встали, кто вынудил меня к анализу, – эти люди в большинстве своем не так уж сильно провинились, чтобы срамить их упоминанием; или наоборот, провинились настолько сильно, что я не хочу создавать им хотя бы и отрицательную «рекламу», называя их имена.
Кроме того, мне свойственно шарахаться из крайности в крайность, либо перехваливая, либо чересчур яростно проклиная. Проблемный анализ конфликтной ситуации (или эйфории, увлеченности, первой влюбленности) производится мной обычно по горячим следам – тогда, когда горит, когда болит. Остыв, я начинаю стыдиться как чрезмерных похвал, так и чрезмерных проклятий, – похвал меньше, чем проклятий, а с некоторых пор и вовсе для себя решил, что перехвалить не стыдно, стыдно оказаться палачом.
К тому же особенно в студенческие годы и немного позже, иные «субъекты» прямо требовали, чтобы я не смел их упоминать в своих сочинениях, как бы то ни было, – ни в похвалу, ни в порицание. Когда же мне стукнуло за тридцать и я, по выражению одного знакомого (кстати, того самого провокатора с восьмимартовскими шоколадками), стал «очень выгодной фигурой», началась суета из-за приоритетов: кому я чем обязан, кого есть, а кого не за что благодарить; получалось так, что я должен благодарить лишь нынешних своих «отцов-благодетелей», а прежних оплевывать. Иногда я не выдерживал и уступал этому беспардонному нажиму, чего потом не мог себе простить и стыдился показаться на глаза оплеванному человеку.
Мне с работой бы поспевать,Плодотворно детей любить…Перестаньте меня терзать!Прекратите меня делить!Написать, поскорей издать,Душу перед людьми излить…Перестаньте меня терзать!Прекратите меня делить!А кому же отчет давать?Кто же вправе руководить?..ПерестаньтеПоэтому я решил для себя вообще поменьше называть имен, а уж если называть, то, как правило, в благодарность, в похвалу, а не в порицание, и обязательно по делу, а не специально, обязательно по поводу анализа той или иной проблемы, которую они мне помогли решить или осознать. И вообще, я, в конце концов, пишу для анализа проблем, а не ради составления церковного синодика, – не ради составления списка, кому ставить свечку за здравие, а кому за упокой. Пусть каждый читатель на место зашифрованных мной «субъектов» подставляет своих знакомых, с кем у него возникали похожие проблемы. С какой стати мне тыкать пальцем в своих обидчиков?.. Не говоря уже о том, что одни и те же люди могут выступать и в роли обидчиков, и в роли благодетелей; в жизни чаще всего бывает именно так.
В публицистике, в научном тексте главный «герой» – проблема, а не единичный решающий ее субъект. Другое дело – текст художественный: здесь люди по поводу проблем, а проблемы по поводу людей. Но и тут предпочтительнее зашифровывать знакомых, либо обращаясь к ним как бы с письмом, где имя заменяется личным местоимением второго лица («ты», «вы»), либо заменяя настоящее имя вымышленным. Как правило, шифр; как исключение – открытый текст, который требует исключительного такта. Если не уверен в своей тактичности, лучше прибегнуть к шифру, ибо нет ничего оскорбительнее для другого – и ничего стыднее для себя – публичного поношения. Потом, остыв, сам сгоришь со стыда, что превысил меру вины, обругал несправедливо. А мне и так уж перед многими стыдно – и живыми, и покойными. Особенно перед покойными, ибо тут уж ничего не поделаешь, не поправишь, не загладишь вины… Да и перед некоторыми живыми – тоже «особенно».
А чем объяснить, что «других субъектов» не видно не только в моих, но и в текстах О. И. Скороходовой? Вероятно, в какой-то степени уже названными причинами. У меня не было тесного доверительного контакта с Ольгой Ивановной, и мне трудно судить, насколько ее отношения с окружающими людьми были похожи на мои. Бесспорно, однако, что они не были бесконфликтными, но к своим конфликтам она относилась иначе, по-другому их переживала, – она была другим человеком, более замкнутым: близко знавшие ее люди говорили мне о ней как о великой скромнице. Не то что других – саму Скороходову в ее книге не очень-то видно. Есть ее «восприятия и представления», но нет ее самой как личности, и поэтому нет ее «понятий», хотя заключительная часть книги и называется «Как я понимаю окружающий мир».
В какой-то степени это наверняка объясняется исторической эпохой, в которую пришлось жить Скороходовой. Не могла не сказаться сталинская и вообще советская обезличка, безусловный приоритет «коллектива», спутанного с военным строем, над «личностью». Учитель Скороходовой, профессор Иван Афанасьевич Соколянский, подвергался репрессиям, и его мог пугать любой пристальный взгляд, любое, хотя бы и доброжелательное, и благодарное внимание к его «персоне». Само слово «персона» тогда употреблялось не иначе как в уничижительном контексте, – даже у Э. В. Ильенкова, одного из создателей действительно марксистской философско-психологической теории личности. Так что Скороходова могла «стесняться» «выпячивать» свою «персону». Я не стеснялся никогда, хоть Ильенков и журил меня за это, и потому в моих текстах если и плохо видно других, то уж меня-то самого видно наверняка отчетливо. Пусть даже чересчур отчетливо. Ничего. После советской обезлички этим маслом каши не испортишь.