Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих
Шрифт:
Такими же, какими на Новодевичьем кладбище в Москве чувствую Ильенкова, когда навещаю его могилу. Глажу бронзовый памятник, протираю влажной салфеткой от пыли – и мысленно беседую с Эвальдом Васильевичем. Уходя с кладбища, чувствую Ильенкова где-то у себя над головой и за спиной – в виде более-менее светящегося или темного столбика или шара, – он провожает меня. То же самое – на Донском кладбище, где похоронены мои мама, сестра и брат. Навещать могилу Мещерякова у меня нет физической возможности, но с ним я тоже как-то постоянно связан, он как-то участвует в моей жизни, следит за ней, что-то в ней одобряет, что-то нет… Как и мама, Ильенков, другие близкие мне люди, которых нет… Которые все равно как-то есть для меня, пока я жив…
Это – чувство, реальное чувство, не выдумка. Я так чувствую… Что именно чувствую? Какую реальность? Насколько объективную, насколько
Субъективную на все сто процентов, а объективно ничего нет? Так скучно жить, если отвергать существование субъективной или даже откровенно сказочной реальности. Это просто примитивно. Тот, кто отвергает сказку, обходится в жизни без сказки, тот – примитивное существо. Сам себя кастрирует, извините за грубость.
Я способен не спать до утра, если мне попадется в руки сказка, – не могу уснуть, пока не прочитаю. Однажды я так зачитался до шести утра. Уже занималось апрельское утро. Окно моей комнаты выходит на восток, и мое светоощущение позволяло мне видеть какие-то вспышки, блики на стене. Переполненный только что прочитанной сказкой, я лежал без сна, и во мне зазвучали строки:
На рассвете лучей — пляска.От нейтронного, что ли, огня?Дайте мне дочитать сказку,А потом — пусть не будет меня.Может, атомный взрыв — это;Может, сварка, а может, заря…От беды бы спасти — деток,А потом — пусть не будет меня.Все равно на тот свет — в яму.Маме горя добавить нельзя.Дотерпеть, пережить — маму;Через миг — пусть не станет меня!К вопросу о том, что существует, а чего нет, ощущение мира не сводится. Мои чувства существуют. Они сами по себе – некая реальность. Эмоциональная. Эстетическая. Этическая.
Я никогда не хотел укладывать свои чувства в прокрустово ложе той достоверности, которая допускается моим мировоззрением. Есть мировоззрение – то, что я думаю о мире, а есть мироощущение – то, что чувствую. И пусть мысли не мешают чувствовать. Не все поддается рациональному объяснению. Я всегда оставлял в своей жизни место иррациональному, необъяснимому, но тем не менее реальному. Хотя бы для меня. Без иррационального – скучно, тускло, примитивно жить…
Чувства дополняют, обогащают, уточняют мысли. Мысли – это попытка осмысления мира, в том числе мира чувств. Чувства перед мыслями – так
Я всегда был категорически против коррекции, подгонки чувств под те или иные мысли. А если чувства иллюзорные, кажущиеся, если они – галлюцинация? Ну что ж, практика – источник, цель и критерий истинности познания. А в данном случае практика такова, что мы сиротства боимся, за любимых боимся – и поддерживаем с ними связь во что бы то ни стало, отмахиваясь от рационалистических выкладок насчет того, что существует, а чего нет. Когда мой сынок далеко от меня, мне со свечкой спокойнее, а без свечки страшно. Таков психологический факт. И когда мои дорогие покойники приходят в мои кошмары – предпочитаю заплатить за их церковное поминание. Так спокойнее. Таков психологический факт.
26 сентября 2003 года мне что-то жуткое приснилось, и я потащил брата на Донское кладбище к праху мамы. Посидел у надгробной плиты, заказал поминание в Донском монастыре, поставил свечку за упокой. Успокойся, мама, не тревожь меня в кошмарах…
День был тяжелый, тревожный какой-то, душа места себе не находила. Приехали домой – через несколько минут брат сообщил о смерти Юрия Михайловича Лернера, самого старшего в нашей четверке слепоглухих студентов психфака МГУ.
Мой кошмар, моя мама, смерть Юрки… Что тут с чем связано? Или не связано? Какая разница? Надо быть открытым всему – и кошмару, и моей покойной маме, и тусклому, тягостному дню, и упокоившемуся в этот день Юрке, которого я так любил смешить, заставляя его не смеяться, а оглушительно реветь, к ужасу – до заикания – окружающих, не понимавших, что это – смех…
И когда я, посетив колумбарий, где прах моей мамы, сестры и брата, затем иду в храм и ставлю там свечки за упокой и за здравие, – моя собственная вера или неверие в бога ни при чем. Имеет значение вера или неверие моих покойников. Мои покойные родственники не были сознательными атеистами. Я бы назвал их смутно, на уровне выполнения неких ритуалов, верующими. И, навещая их прах или дома в их дни рождения и смерти, я – ради них, ради их, а не своей, смутной веры – выполняю ритуал. Жгу свечи. Включаю запись церковной панихиды.
Сам я хотел бы, чтобы меня похоронили с оркестром. Мне с детства нравится именно этот ритуал. Не надо церковной панихиды. Хватит и гражданской. С оркестром. Ну пожалуйста! Ну что вам стоит! Не навязывайте мне свои ритуальные предпочтения. Уважьте напоследок, перед кремацией, мои.
За воинствующего атеиста Ильенкова зажигаю не церковную свечку, а таблетку. Оно и безопаснее в смысле пожара, и дольше горит. И включаю его любимую траурную музыку. Впрочем, мое – ильенковское. Недаром я его духовный сын. Его любимая траурная музыка – и моя любимая.
Кстати, в общении с живыми тоже надо танцевать от них. По возможности принимать их такими, как есть… Тут тоже выручает интуиция…
Но снова и снова: чувства «существуют – и ни в зуб ногой». Смолоду прозой я писал то, что думаю, пытаясь осмысливать предмет рационально-логически. А стихами писал о своих чувствах. И тут, на уровне поэтических метафор, разрешал себе то, на что не решался в прозе.
Днем ребятишки котятамигреются на коленях.Я освятил компьютерзвонкими их именами.Ночью таинственной комнатався в световых явленьях:Ты на груди моей – шариком,детские свечки – над нами.Это из моих стихов, в которых я оплакивал маму. Мама – светящийся шарик. Прижалась к моей груди, ища защиты. А над нами, вокруг нас, – в виде светящихся столбиков-свечек, – дети, с которыми общаюсь днем. Стихотворение написано в лагере.
Снова и снова: эти «световые явленья» – не выдумка. Я так чувствую. Так представляю. Кто мне смеет это запрещать? Так не только можно, но и нужно чувствовать. Иначе я не человек. Счетчик-вычислитель, как называл Ильенков слепоглухих эмоционально, эстетически, этически – Адам Адамычей…