Встречи
Шрифт:
Если он и сейчас солжет молчанием, то уже никогда больше ему не предоставится возможность одним ударом разрушить нагромождение лжи, грязнящей его душу.
Там, в Группе войск, будет поздно. Он никому не сможет убедительно объяснить, почему стремление быть искренним пришло к нему с таким значительным опозданием.
Наконец он все же решился… Будь что будет! Но к кому пойти? А может все же не ходить?.. Нет! Никогда! Это означает признать себя виновным перед Родиной. Если добиться встречи с командиром полка, то разговор произойдет на том высшем уровне, на котором замкнутся все его беды. Но всего прямее, конечно,
После долгих размышлений он решил прийти в штаб пораньше утром и, как только появится Егорычев, сразу же пройти следом за ним в его кабинет, а там уже разговор завяжется сам по себе.
И все-таки он не представлял до конца, как повернется язык сказать: «Мой отец - фашист!» В какое положение он сразу себя поставит? Ведь разговором с Егорычевым дело явно не ограничится, начнется расследование, будут искать подтверждения сообщенным им фактам. Вновь и вновь разным людям, а может быть, и на собраниях придется повторять одно и то же.
Но в одно он твердо верил: в армии его оставят!
Каждое утро он приходил в штаб к восьми утра и маячил в конце длинного коридора, стараясь держаться подальше от кабинетов командования; он решил, что при появлении Егорычева сумеет быстро оказаться рядом с дверью, но зато избежит встречи с командиром полка.
Всегда в горячую минуту возникают новые препятствия. В первое утро Егорычев вообще не появился в штабе. К девяти прямо из дома отправился на какое-то срочное заседание в политотдел дивизии; во второе утро он появился на несколько минут и сразу же ушел на политзанятия. Правда, Друпин успел с ним перекинуться двумя словами, и они условились на следующее утро - в одиннадцать.
Ночь тянулась как резина. Казалось, ей не будет конца. Вновь и вновь в его уставшем мозгу проворачивалась картина. Вот он входит… «Здравствуйте!..» «Здравствуйте!..» - ответит Егорычев. «Я пришел сказать…» А дальше? Даже наедине с собой он не решался закончить эту фразу… Дикость!
И все же он нашел в себе силы. Войдя в кабинет, он присел на стул перед столом Егорычева и вдруг спросил неожиданно для себя:
– Скажите, я похож на немца?
Егорычев захохотал:
– Тебя что, начальник клуба в драмкружок затягивает? Пьесу «Фронт» хотят ставить… Но я там что-то для тебя подходящей роли не вижу. Вот Огнева, пожалуй, сыграешь! Могучий русский характер!..
– Нет, я серьезно спрашиваю!..
– А я тебе разве несерьезно отвечаю?
И в этом непринужденно-веселом настрое Друпин внезапно почувствовал себя увереннее, конечно же возможно, через несколько мгновений он подорвется на минном поле, не условном, а настоящем, и все же есть надежда.
Он рассказал все, ничего не утаивая. Самое тяжелое - до этого момента он и не думал, что будет так тяжко, - оказалось рассказывать
Егорычев слушал не перебивая, только курил, глубоко затягиваясь, и постепенно в его взгляде возникло новое, поразившее Друпина выражение. Нет, он не удивился бы отчужденности - к этому он себя подготовил; на сочувствие не надеялся; но удивление, с каким смотрел на него Егорычев, смутило и заставило сбивчиво завершить свою трудную исповедь.
– Так!
– помолчав, проговорил Егорычев.
– И как же ты за все эти годы не чокнулся?
Друпин сидел неподвижно, опустив глаза, встретиться взглядом с Егорычевым ему сейчас было бы невыносимо.
– Мне об этом рапорт написать?
– спросил он.
– О чем?
– Ну, обо всем…
– А зачем писать?
– Для порядка, что ли! Должен же я дать объяснение!
– А ты уже дал!.. Какую же ты себе жизнь организовал, Друпин!.. Ужасную жизнь! Смотрю на тебя и в толк не могу взять! Силы у тебя на пятерых… Как же ты себе душу смял…
– Что же мне теперь делать?
– спросил Друпин, думая о том, какую же меру наказания ему теперь предстоит вынести; только бы Егорычев не тянул с этим.
– Ничего!
– коротко сказал Егорычев.
– Ничего не делать…
– И не писать?
– Не писать!
Друпин впервые поднял голову.
– А что будет дальше?
– Ничего не будет, - сердито сказал Егорычев и почесал щеку.
– К тебе вопросов нет. А кто твой отец, это уже не имеет значения.
– Но ведь я должен уезжать в ГСВГ.
– Знаю… И думаю, что поедешь… - Он помолчал и вдруг оживленно спросил: - А какие-нибудь координаты у тебя сохранились?
– Какие координаты?
– Ну, этого… немца?
– Не знаю. Когда-то, после войны, он прислал матери письмо.
– Хорошо, если бы сохранилось… Говоришь, он под Дрезденом жил?
– Да, как будто мать была где-то в тех краях.
– Когда я в Потсдаме служил, в Дрезден несколько раз в командировку ездил. Вот если бы знать… - Егорычев уже отвлекся от прямого разговора, и теперь в его взгляде поблескивали озорные огоньки.
– Вот что, Друпин! Ты у своей старухи затребуй на всякий случай конвертик с адресом. Вдруг случится тебе тоже в Дрезден поехать… Так ты по пути на часок сойди с поезда…
– Что вы?!
– охнул Друпин. Сама мысль, что он станет разыскивать человека, которого возненавидел с того момента, когда узнал о его существовании, показалась ему чудовищной.
– Как же это можно?!
– Ну!.. Ну!..
– махнул рукой Егорычев.
– Это я просто так! Знаешь, как в романах! Совершит человек какую-нибудь подлость, а через много лет получает возмездие.
– О нашем разговоре мне кому-нибудь доложить?
– спросил Друпин, думая, что недостаточно точно понял Егорычева - не может же на этом все завершиться? Он так долго готовился к этому разговору, так много лет рисовал этот момент в своем воображении, что сейчас, когда все сказанное необратимо, он ждал каких-то особенных слов, чуть ли не приговора, осуждающего или смягчающего его вину, но все же документально фиксирующего его заявление.