Вся la vie

Трауб Маша

– Мам, какая курица, какие яйца, какая станция? Двадцать лет назад, что ли? – огрызнулась я. Двадцать лет назад я часто ездила в поезде – в гости к бабушке. Мне нравилось. Моей маме – нет.

На двери купе было зеркало, и можно смотреться. Можно бегать по вагону, ударяясь о поручни, когда поезд резко дергает. Сидеть в проходе на откидных сиденьях, уперев ноги в стену, и всем мешать проходить. Или хлопать сиденьем – раз десять, пока кто-нибудь не выдержит и не наорет. Заматывать занавески на поручни и смотреть из купе, как проводница их разматывает. Щелкать выключателем светильника. Забираться на верхнюю полку и слезать. Прыгать с одной верхней полки на другую. Раз десять туда и обратно, пока мама не выдержит и не наорет. Бегать к кранику

с кнопочкой за питьевой водой. Ставить стаканы в подстаканниках близко друг другу и слушать, как они звенят, пока мама не выдержит и не наорет. Смывать в туалете воду педалью. Чтобы увидеть в дырку рельсы. Раз десять. Пока кто-нибудь не постучится и не наорет. Ходить в вагон-ресторан или просто в соседний вагон, переходя между вагонами – ноги дрожат, смотреть вниз страшно и здорово. Увидеть в соседнем купе мальчика, влюбиться. Ходить якобы в туалет и за водой и делать вид, что ошиблась купе. Заглядывать, ловить взгляд и бежать к себе в купе. А сердце стучит как колеса поезда. Обидеться на маму за то, что она познакомилась с его родителями и теперь мы сидим вместе. Есть с мальчиком холодную курицу, не жуя и не глядя на него. Выпросить разрешение спать на верхней полке и делать вид, что спишь. А на самом деле не спишь, а слушаешь разговоры взрослых внизу.

Теперь я сама мама и веду себя с сыном в поезде так, как мама вела себя со мной. Поезд за это время не изменился. Изменилась только цена за билет.

Надо дать проводнице денежку и договориться, чтобы она принесла еду из вагона-ресторана. «Нет, – говорю я сыну, – ешь блины сейчас, потом еды не будет. Нельзя ложиться головой к окну – сифонит. Нет, ложись спать прямо в штанах – белье влажное. Надо помыть руки и не хвататься после этого за поручни. А если схватился, то нужно опять пойти помыть руки. Сейчас поезд тронется, и мы пойдем в туалет – на остановке нельзя. Почему раньше не сходил? Не хлопай сиденьем, не трогай занавески, оставь в покое выключатель, не бегай по проходу, людям мешаешь. Сними свитер – жарко. Надень свитер – холодно. Не ходи хотя бы полчаса в соседнее купе. Я понимаю, что там девочка, но это неприлично».

Курицей и яйцами нас накормили в соседнем купе. Вася глотал холодную курицу, не жуя и не глядя на девочку.

– Отпуск не дают, билетов нет, – вздыхала мама. Она сидела на кухне и нервно курила в форточку. Я знала, что она нервничает, хотя еще и не понимала, что конкретно это значит. Понимала, что к маме сейчас лучше не подходить, а пойти играть тихо в свою комнату. Еще я понимала, что поеду к бабушке в поезде одна.

Мама садилась на телефон и звонила Люсе. Тетя Люся – мамина подруга и волшебница. Потому что может сделать так, чтобы я поехала к бабушке.

Утром мы ехали на вокзал. Мама говорила: «Стой здесь, я сейчас!» – и кидалась в толпу. Грудью, локтями, выдергивая сумку, расстегивая на ходу дубленку. Толпа стояла перед двумя окошечками в аквариуме из мутного толстого стекла. В аквариуме под вывеской «Билетные кассы» сидели две женщины. К ним нужно было прорваться. А прорвавшись, наклониться и говорить прямо в окошко. Женщины не наклонялись в ответ в окошко, а нажимали кнопку и говорили в микрофон. Их было слышно всем. Я не понимала, почему все эти люди рвутся к окошку, чтобы услышать одно и то же: «Билетов нет». Женщины всем так говорили. Но люди протискивались, наклонялись и шептали что-то в окошко. Даже после того как им говорили «Билетов нет», люди от окошка не отходили. Они стояли, держась за выступ. Крепко. Потому что те, кто напирал сзади, хотели их от выступа оторвать. Я это знаю, потому что однажды не послушалась маму и не «стояла здесь», а полезла за ней, в толпу. «Что ж вы делаете?» – кричала женщина. Ее с двух сторон подняли под руки два мужика и легко отставили в сторону. А там, в стороне, людская волна вытолкнула ее из очереди. Пока эти мужики разбирались, кто первый нагнется к окошку, между ними втиснулась моя мама. Женщина, не слыша маминого вопроса, нажала кнопку на микрофоне

и сказала:

– Билетов нет.

– Я от Иван Иваныча, – быстро проговорила мама.

Женщина опустила глаза и через минуту пихнула в окошко маме бумажный прямоугольник. Мама схватила его и вытянула руку над головой. Она проталкивалась назад, держа билет, как флаг. Но ее не выпускали. Ее тянули за ремешок сумки, за подол дубленки, за свободную руку и спрашивали: «Куда? А еще есть? А на какое число? А почему вам дали?»

Мама отпихивалась, рвала сумку… Я не успела за ней, и меня затолкали. Я оказалась вжатой в грязную, заплеванную, затоптанную стену будки касс. Я видела, как маму обступили женщины и толкали назад, к кассам. Женщины кричали:

– А почему ей есть билеты? Давайте разберемся.

Одна женщина кричала:

– Я буду звонить в Моссовет! Как ваша фамилия?

Я испугалась. За маму. Меня опять оттеснили, и я потеряла ее из виду. Только слышала: «Маша, Маша»… Толпа выплюнула меня маме в руки.

– А кто такой Иван Иваныч? – спросила я маму.

– Хрен его знает, – ответила она. Я еще долго была уверена, что хрен – это та плохо пахнущая гадость в банке, которую нужно мазать на хлеб или мясо, и имя собственное. Как тетя Люся, которая всегда требовала этот хрен, а у нас его, как всегда, не было. Тетя Люся любит есть хрен, потому что знает некого дяденьку по имени Хрен, который знает Иван Иваныча, который знает тетеньку из кассы, которая дает билеты к бабушке.

Иногда, когда Люся с Хреном и Иван Иванычем не помогали, мы с мамой все равно ехали на вокзал. Мама говорила:

– Поехали, попробуем Марго найти.

Марго. Так звали проводницу. Наверное, ее звали Маргарита, но и мама, и бабушка, и я называли ее Марго. Я любила ездить с Марго. Потому что ехала в ее купе, и это было интересно. Билеты в специальной папке с кармашками. Стопка белья. Стаканы в подстаканниках. Заглядывающие в купе пассажиры с вопросом: «Где проводница?» А я, как взрослая, строго и серьезно отвечала: «Ушла к начальнику поезда» или «Скоро будет». Я могла выходить с Марго на станциях и смотреть на людей. Марго обязательно покупала мне что-нибудь вкусненькое у бабушек, торгующих на перроне, – пирожки, картошку, сладости. Марго мне тогда казалась еще тетенькой, но пожилой. Не как моя бабушка, но почти. Ей было всего сорок, когда она умерла.

Мы с мамой прибежали на вокзал «попробовать найти Марго». На ее месте стояла другая женщина.

– А где Марго? – Мама удивилась, хотя удивить ее было нелегко.

– Нет Марго, – ответила новая проводница.

– Как – нет? – переспросила мама. Марго была такой же постоянной величиной, как поезд. Раз поезд стоит, значит, должна стоять и Марго.

– Так – нет.

– А когда будет?

– Никогда.

– Что значит – никогда?

– То и значит.

Мама наконец поняла, что что-то не так.

– Машенька, отойди на минутку, – попросила она меня.

Я отошла, но все слышала.

Марго болела. Долго. Врачи говорили – нужно делать операцию. В Москве. Марго соглашалась – нужно. Подруги говорили: «Позвони, у тебя же есть знакомые в Москве, пусть похлопочут». Марго соглашалась: «Позвоню».

– Она не звонила, – сказала моя мама.

Мы поехали домой, так и не уехав к бабушке.

– Мам, а почему Марго не позвонила? Ведь мы бы ей помогли, правда? – спросила я маму.

– Нет, Машенька, она не хотела, чтобы ей помогали, – ответила мама.

Марго расхотела жить, когда на нее поднял руку ее единственный сын. Муж – оно понятно: пил и бил. Когда мужа посадили, стало полегче.

Она вернулась из рейса, зашла в квартиру и увидела знакомую картину. Грязь, компания на кухне гуляет. Марго даже сначала испугалась – мужа выпустили. Но на кухне сидел сын. Ее сын – ради которого она работала, получала квартиру, жила… Марго привычно собрала в тюк грязное белье с разобранного дивана, поставила стиральную машину, вынесла на улицу мусор и зашла на кухню.