Вся моя надежда
Шрифт:
Между тем вручение «индульгенций» продолжается.
— Заяц, Заяц! — голос у Матрены начинает хрипнуть. — Получай «За рулем». Очередь-то подвигается, Заяц?
— Скажу, все равно не поверишь.
— Ну и отчаливай, трепач несчастный…
Не везет Зайцу. Никто не верит, что он стоит в очереди за «Москвичом». Посмеиваются только.
— Жан Марэ, Жан Марэ!
Матрене нравится это имя, и она повторяет его несколько раз подряд, хотя Николай Герматка стоит рядом. Герматкина почта в общем-то мало кого интересует. Да и сам он, не зная еще, что буквально через несколько минут станет
— Граждане степные рабочие! — кричит она, выбрасывая вверх руку с журналом. — Радуйтесь и ликуйте, счастье посетило наш городок: Жан Марэ приглашается на киносъемки!
Сначала никто ничего не понимает: какой еще Жан Марэ? Но когда, наконец, разбираются, что это не тот Жан Марэ, который из «Парижских тайн», а тот Жан Марэ, который их собственный Колька Герматка, тут все становятся невменяемыми и враз, оглашенно, бросаются выхватывать журнал. Удостовериться своими глазами, не иначе! Яростнее всех проталкивается к нему Заяц.
— Тормозни, автовладелец! — кричит Матрена и передает журнал Герматке. Он стоит ошеломленный и растерянный: верить или не верить… Но в журнале — его фотография и черным по белому написано, что он, Николай Герматка, парень, прокладывающий трассу в безводной степи, будет сниматься в фильме. Автор заметки, режиссер, делится мыслями о будущей своей работе, пишет о трудностях, главной из которых, по его мнению, был подбор актеров. На одну из ролей требовался оригинальный, дышащий зноем степей типаж. Искать его поэтому решили в степи. Поиски закончились счастливой находкой. Этой счастливой находкой и был Николай Герматка.
На Герматку накинулись: все, мол, знал, скрывал, тайно поджидая сладостную минуту славы, чтоб поразить всех разом, как громом, под самый корень!
Никто не верит, что это для него самого полная неожиданность. Герматка устает объяснять, как это все получилось. Еще поздней осенью, и все это должны помнить, на трассу заезжали операторы. Он толком и не помнит, кто они такие были. Снимали степь, трассу, ну, его засняли на пленку и еще многих. С ним, правда, говорили насчет фильма, но он как-то не придал этому значения: какой он, в самом деле, актер? Ему сказали, что эта съемка может сойти за кинопробу, и если ее утвердят, согласится ли он сниматься? Ответил, что, конечно, какие могут быть сомнения. Так, не подумал, брякнул смехом… И вот тебе раз, снимок в журнале.
Но некоторые тут же припомнили, как после приезда оператора Герматка сразу же начал выписывать этот иллюстрированный журнал и вообще начал толковать о кино. На стене его «плацкарты» периодически появлялись портреты известных актеров, печатавшихся в журнале под рубрикой: «Наши гости». Так появился и Жан Марэ.
Весь вечер Герматка принимал поздравления. Идти или не идти в киноактеры — сомнений не было. Идти. Оставалось только ждать вызова на съемки.
Кирилл журнал прочел последним. Не мог понять одного: почему это Герматка, прирожденный степняк, имеющий к тому же такую прекрасную
Но с Герматкой говорить об этом было трудно. Он уже, оказывается, все продумал: нечего ждать сложа руки, пока придет вызов. Надо готовиться. Прежде всего работа над речью. Всякие сорные, некультурные словечки, которыми он сдуру здесь, в степи, заразился, — по боку. Искусство есть искусство. Это — раз. Второе — монологи. Будет шлифовать дикцию. А Кирилл его будет поправлять. Тут он ему должен помочь. Потому что практики у самого — никакой. Не принимать же в расчет кружок самодеятельности в училище механизации, которое он закончил три года назад…
Кирилл слушал и чувствовал: сердце обливается кровью. Этот степной гигант с большими, загрубевшими на ветру руками, еще недавно называвший свой трубоукладчик не иначе, как «миленький» и «братишка», сейчас говорил про монологи и выработку культурной речи…
Нет, помочь тут мог только Степан.
Кирилл горячился:
— Надо что-то делать. Неужели не жалко такого машиниста? Что, их избыток? И, кроме того, может случиться, что человек себя просто потеряет…
Степан понуро ходил по вагончику, смотрел исподлобья на Кирилла.
— Пусть снимается, как-никак память будет. Ну, и потом представь: пришла картина, а в ней знакомая физиономия. Во весь экран. Сколько радости всем: ну и Жан Марэ…
Шутил Степан или говорил всерьез, понять было трудно. Кирилл решил не уходить, пока не выскажет все, что думает.
— Но вы же представляете, что такое киносъемки? У парня голова закружится. Уже сейчас видно. Возомнит себя кинозвездой, а потом? Со всеми так и бывает…
— Послушать тебя, так можно подумать, что сам не раз снимался.
— Чтобы знать, не надо сниматься. Это, во-первых. А, во-вторых, подумайте, зачем ему это? «Трубач» в его руках, как игрушка… Ну, понятно, было бы у него призвание, мечта, а то же так, блажь… Не отпускайте его, поговорите с ним.
Степан не поднимал глаз. Курил, уставившись в одну точку. И Кирилл понял, что его визит Степану неприятен, не понимал только — почему? Но не уходил, ждал ответа.
— Послушай, дружочек, о чем я тебя просить хочу… — По тому, как Степан вдруг примолк, со всхлипом тянул в себя дым и как потом долго выпускал его из себя, как смотрел, Кирилл понял: то, что сейчас услышит, будет тягостным, недобрым. — Послушай, дружочек, — повторил еще раз Степан, — почему ты так любишь людям в душу лезть? Ну, вот за Пастухова взялся, получилось что-нибудь?
— Пастухов не пьет… — ощетинился Кирилл, — и потом мне непонятно…
Степан не слушал его.
— Теперь за Герматку взялся. Может, меня уму-разуму учить станешь? Нехорошо, дружочек. Навязчивость, как и назойливость, противна. Сам-то мечешься, не знаешь, чего самому надо… А тоже в душеспасители лезешь.
— Насчет себя мне все известно. Но если на моих глазах человек себе жизнь калечит… Я бы себя презирал, если б делал вид, что не замечаю…
Понял, что говорить больше не о чем. Встал. Уже у порога услышал голос Степана: