Вся моя надежда
Шрифт:
— А я считаю, что ничего страшного не произошло, — помешивая ложечкой чай и слегка прихлебывая, сказал Тихон, — ну пусть человек здесь поработает. Мы же здесь живем, работаем и — ничего. Так что же? Пусть и он.
— Точно, — улыбнулся Кирилл. А про себя все равно думал: права все-таки Вера. Тянет его в школу и не дает покоя.
Однажды он увидел себя в здании, совершенно пустом и тихом. Это была школа. Вероятно, шли каникулы, и уже был сделан ремонт. Он вошел в свой класс: черные парты, белые стены, крашеный пол. Вдруг открылась
— Это ты, Зыкин? — спросил Кирилл и почувствовал, что сердце в нем начало бешено колотиться.
— Это я, — ответил Зыкин.
— Ты мне хочешь что-то сказать?
— Да, иначе зачем бы я пришел сюда?
— Ну, говори.
— Вы не сердитесь на меня за тот урок?
— Нет, конечно. Если я на кого-нибудь и сержусь, так только на себя.
— В классе у нас тогда много спорили. Одни считали, что вы правильно поступили, другие — нет. Большинство все же было на вашей стороне. Некоторые даже предлагали послать делегацию и просить вас, чтобы вы вернулись.
— Почему? Я же вел себя глупо. Я понимаю.
— Но многим это почему-то понравилось. Мне тогда здорово досталось.
— Ну, это ты загибаешь, понравилось…
— Правда, правда. И потом, мы как-то подумали, вы там, в степи, в жару, в зной трассу тянете. А мы — что? «Зыкин, что вы можете сказать о нервной системе членистоногих?» Во-первых, меня страшно бесит, когда мне говорят «вы». А во-вторых, какое мне дело до каких-то членистоногих?..
— Ну, знаешь…
— Я понимаю, школьная программа… Но это другой разговор. Я не об этом хотел говорить сейчас.
— Понятно.
— Это здорово, да? Там, где вы сейчас?
— Что значит здорово? Просто трудно.
— Но вы к нам вернетесь ведь, да?
Кирилл неуверенно пожимает плечами. Но уже не воображаемому парню с опушенным первой растительностью ртом. Он ничего не может сказать самому себе. Просто ему сейчас здесь, в степи, хорошо. А школа… Ах, о чем говорить? Далека она от него, школа, так далека, что думать сейчас о каком-то возвращении и смешно и грустно.
Он прощается с Тихоном и Верой. Он благодарит их. Попить чаю по-домашнему было так приятно. Жаль только, что разговора того, что они от него ждали, не получилось. Может, в другой раз…
11
Солнце с самого утра раскаленным шаром виснет над степью. Кажется, что и не было ночи, влажной от росы и трав. Жарить будет весь день. Дождя бы… Но дождя нет, В горле горит. Кирилл ударяет лопатой в затвердевшие комья глины. Удар в землю — удар в висок. Отдается тут же. Рядом выбрасывают комья Пастухов и Калач. Спины будто дубленные. Что у одного, что у другого. Жар из каждой поры выжимает воду. Мокнут спины, бегут, скатываются по желобкам соленые струйки пота. А комья все летят и летят за бруствер: раз, раз, раз… Не работа — загляденье.
Траншея тянется к новому поселку Ершовка. Кажется, что он весь
Все понимает Кирилл, все знает. Но от этого не легче. Сил в руках нет. Виснут, как выкрученное после стирки белье.
Ничего, ничего, еще раз поднять лопату. Главное — втянуться. Удар! Лопата со звоном отлетает в сторону. Ком нетронутым шаром лежит на месте.
— Точный глаз, пушечная сила удара… — кривит запекшиеся губы Калачев.
— Молчи, однопроходное животное ехидна, — пытается улыбнуться Кирилл и не может. Но зато заставляет себя еще раз поднять лопату.
Удар! Удара нет. Заступ скользит по кому глины, оставляя мелкие, ничтожные зарубки.
— Ну и орешек попался, — смеется Калачев. — Смотри!
Кирилл думал, что Калачев сейчас разделается с комом. Но тот глубоко вдохнул в себя воздух, если сыплющийся с неба жар можно назвать воздухом, и, резко запрокинув голову и выгнув мост, коснулся руками земли. На посиневшем горле заплясал острый бугор кадыка. Глаза сделались круглыми, полезли на лоб. Но рот — смеялся! Этого Калачеву было мало. И он начал поочередно выбрасывать вверх то одну, то другую ногу. Тело его при этом ходило, как пила. Лопата вывалилась у Кирилла из рук. Удержаться было трудно, он — хохотал. Калачев разогнулся, кровь отхлынула от лица, и оно сделалось белым.
— Ну как? — спросил он, поднимая с земли лопату.
— Тебе бы где-нибудь циркачом работать. Славу бы заимел.
— Что ты, слава утомляет… — И будто для него не составляло никакого труда, снова начал разбивать комья и выбрасывать из траншеи землю. Кирилл взялся за лопату. Удар… удар…
— Пошло, Калач…
— Нервная разрядка. Я же психолог.
— Психолог? Ты мрачный прорицатель. Ты плохо кончишь, — смеялся Кирилл, азартно кроша глинистые комья, без устали швыряя их лопатой за бруствер.
«Черт возьми, посмотрели б они сейчас на меня!» Кто это «они», он и сам не знал. Может быть, его ученики, а может, кто-нибудь из учителей. Какое это имело значение? Просто радовался, что наворотил целую гору земли.
— Эй, заработались! — прервал его раздавшийся сверху голос. Кирилл повернул голову. Это был Гуряев.
— А, начальство! — распрямился Калачев и, смахнув с лица пот, плутоватыми глазами глянул на Гуряева: — Вопросик можно?
— Давай!
— Что такое прораб?
— Ну что, производитель работ, — не ожидая подвоха, отвечал Степан.