Вся жизнь - поход
Шрифт:
– Не надо, Виктор Яковлевич, - Голиков кривит губы с чуть заметной снисходительностью.
– Я за них отвечаю. Подумаешь, задержались на десять минут.
Пару раз говорил с Колей наедине, но он заводился и цедил что-то о моих придирках лично к нему.
Я видел, что теряю какие-то нити управления, пусть не главные, в мелочах, и что голос друзей Голикова в спорных вопросах все чаще становится решающим. В той же Ялте после прогулки по набережной и знакомства с магазинами я предложил поехать в дом-музей А.П.Чехова. Еще никто не успел возразить или согласиться, как один из авторитетных парней громко сказал:
"Нам и в школе этот Чехов вот где сидит!" Поездка не состоялась.
И все-таки я не мог обойтись без помощи Голикова и его друзей, и они понимали это. Начала складываться ситуация, выстраиваемая по житейскому принципу: "Мы вам, вы нам". Мы вам - порядок в группе, вы нам - послабления в режиме.
Пятнадцатью годами позже с нами в Крым выехала группа соседней школы, и я видел, как несколько старшеклассников, так называемый актив, постепенно отстранили учителя от руководства и начали насаждать среди товарищей жестокие уличные законы. Сначала учитель не обратил внимания, что командир и присные его даже не утруждают себя подойти к дежурным за едой. За них это делали другие, обслуживая руководящий состав в первую очередь. Разумеется, свои миски "актив" тоже не мыл. При мне один из парней ткнул принесенную ему миску под нос мальчишке:
– Это что ? А ну бегом перемой!
Я остановил мальчишку и подошел к парню:
– Встаньте, пожалуйста.
– Чего ?
– Я говорю - встаньте, пожалуйста.
Парень медленно приподнялся:
– Ну ?
Я протянул ему миску:
– Вон он, ручей, и будьте добры, пойдите, сполосните посудину.
Вступать в пререкания с безукоризненно вежливым джентльменом парень не решился. Он только передернул плечами и побрел к ручью.
Я говорил руководителю соседней группы, что поведение "актива" до добра не доведет, и предлагал свою помощь в беседе с ребятами, но руководитель ответствовал, что ничего особенного не происходит и никакой помощи не требуется. А через пять дней, когда наши лагеря ставились почти рядом, я видел, как девушка указала одному из "активистов" на удобное место для палатки - площадку, которую уже расчистил от камней руководитель с девчонками. Парень кивнул и, подойдя к площадке, пнул ногой еще свернутую палатку:
– Я раньше выбрал это место. Мы здесь ставиться будем.
И руководитель с девчонками, не возразив, пошли искать новое место для ночлега.
Через год наши маршруты совпали на Кавказе. Не знаю, какая сила толкала этого руководителя в походы - в школе он был прекрасным учителем физкультуры, вот и занимался бы тем, что умел делать профессионально! А тут, в горах, где должно быть единое руководство, всем заправляли уже новые старшеклассники, подбиваемые своими подружками, которых про себя я давно называл фаворитками. Это особый тип девушек, никогда и ни во что не вмешивающихся, но через своих поклонников творящих в группе настоящий произвол. Им ставят палатки, подменяют на дежурствах, они могут затюкать любую девчонку, и не только они, а прежде всего их поклонники, а уж ребятам, которых невзлюбили фаворитки, лучше поскорее убраться из группы! И если все это безобразие вовремя не пресечь, руководитель теряет бразды правления, сохраняя за собой только всю меру ответственности за жизнь и здоровье учеников. Все, что я наблюдал в соседней группе, привело к финалу, хотя и нетипичному, но вполне закономерному.
Спустившись с гор, мы остановились на сухумской турбазе. И вот соседи, увидев что мы питаемся лучше их, а перед сном еще устраиваем чай с разными вкусностями, потребовали от своего руководителя того же. Руководитель резонно указал, что много денег потрачено еще перед горами на мороженое и посещение кафе в Пятигорске, да и здесь, в Сухуми, по просьбе ребят два раза устраивался праздничный стол, так что денег в обрез. Доводы показались фавориткам группы не убедительными. Они что-то подсчитывали и даже приходили к нашему казначею порасспросить, какие у нас были траты в пути. А потом их верные поклонники заявили руководителю открытым текстом, что он утаил часть денег и теперь они хотят сами распоряжаться тем, что еще осталось. Руководитель швырнул под ноги наглецам сумку с деньгами и записями расходов. И у соседей началась шикарная жизнь! Три дня каждому туристу выдавалась налич-ность, с размахом тратившаяся на шашлыки, фрукты и моро-женое. На четвертый день деньги закончились, и вечером соседи угрюмо жевали бутерброды под приготовленный на примусах чай. Утром вся группа собралась возле руководителя, и одна из фавориток сказала, что ребята голодные и их надо кормить. Моя палатка стояла недалеко, и я хорошо слышал весь разговор. Руководитель ответил, что денег у него нет - все, что было, вместе с отчетом он отдал, и теперь надо сообща искать выход из положения. И тогда девушка заявила - передаю дословно - следующее:
– Вы руководитель и обязаны о нас заботиться. И нечего было дураков слушать!
Фаворитка хотела есть и легко променяла своих поклонников на чечевичную похлебку. Остальные престижные девочки поддержали ее.
Наша группа выделила соседям какую-то сумму, но о роскошной жизни им пришлось забыть.
Случай, повторяю, нетипичный, но утрата единоначалия в дальнем путешествии всегда ведет к последствиям, которые в обычных условиях трудно предугадать.
В той первой крымской экспедиции ни Коля Голиков, ни его друзья и в мыслях не держали перечить мне в чем-то серьезном, но меня уже начал раздражать их покровитель-ственный тон - мол, все сделаем, не волнуйтесь, и на вечернем собрании я строго предупредил всех, что не намерен терпеть даже малейших нарушений дисциплины. Повод для разговора был пустячный. Совхоз выделил нам ящик груш, мы прикинули, что этого вполне хватит для компота до нашего отъезда, и поставили ящик возле палаток.
Я попросил ребят не заглядываться на груши - попробовали по несколько штук, и хватит. А кому захотелось еще - пожалуйста: совхозный сад метрах в пятистах на косогоре, и ходить туда нам не возбраняется. Через день я заметил, что ящик неоправданно быстро пустеет, и спросил ребят, кто покусился на общественное добро. Спросил так, для проформы, мимоходом. Мне ответили, что груши подъедает компания Голикова.
– Неужели и ты залезал в ящик?
– спросил я командира, сидевшего со опущенной до земли головой.
– Нет, - Коля твердо посмотрел на меня.
– Сам не залезал и у других не брал.
– У кого " у других ? "
И Коля снова опустил голову.
Вот Тогда я и сказал насчет дисциплины.
На следующий день я проходил мимо компании Голикова, сидевшей возле палаток и напевавшей под гитару. Увидев меня, один из парней лениво потянулся к ящику, взял грушу и начал неторопливо жевать. Я молча остановился перед парнем. Пение прекратилось, ребята поглядывали то на меня, то на товарища, а я в упор смотрел на парня, и нагловатая усмешка медленно сползала с его лица. Потом Голиков встал, поднялись и остальные, и только парень сидел с надкушенной грушей в руке, сидел, не поднимая головы, чтобы не видеть, как я смотрю на него.
– Сегодня ты уедешь в Москву,- сказал я.
– Голиков, распорядись насчет денег и телеграммы родителям.
Через полчаса Голиков подошел ко мне:
– А может, оставим Сережку ?
Я сел на скамейку и указал место рядом.
– Ты можешь меня выслушать спокойно, не перебивая? Хорошо. В том, что случилось, виноват прежде всего ты. Это с твоего молчаливого дозволения Сергей и другие начали чувствовать себя чуть ли не хозяевами в группе. Это ведь так удобно - делать что хочешь, ни за что ни отвечая. Ты посмотри ребята уже сторонятся вас. Вы стали группкой в группе! И самое печальное, что ты этого не хочешь понять, ты, командир, мой первый помощник. И потому, что ты этого не понял раньше и не хочешь понять теперь, Сергей уедет домой. Уедет обиженный на меня, а на тебя будет смотреть как на друга и защитника.
Я говорил долго, возможно, излишне горячась, а Голиков сидел, набычась, сжимая скамейку под коленями.
– Ну, что ж, командир, давай решать вместе, - сказал я.
Голиков поднял голову и молча смотрел на верхушки кипарисов.
– Можно я провожу его до Алушты ?
– До Алушты можно. И сразу же в лагерь.
Сергей уехал. И ребята восприняли это спокойно. Быть может, они обсуждали мою жестокость - не знаю; но на вечернем собрании не было ни вопросов, ни комментариев.