Вторая смена
Шрифт:
Пока шли по пустой парковке к служебным дверям, Фоня дважды останавливался, папочку поудобнее перехватывал. У Артемона реакция хорошая оказалась – разворачивался так, чтобы прыгнуть было можно. Хоть на гранату, хоть на амбразуру. Аргументу такое геройство без надобности.
Помещение большое, бестолковое. Они сделали аварийный отход в высоченном окне, где теперь вместо стекла оставалась одна иллюзия – крепкая, надежная, непробиваемая. Над головой трепетали просроченные вывески: «сок», «товары для новорожденных», «бытовая химия». Словно названия улиц в разрушенном городе. Красиво, но не безопасно.
Он глянул на них прицельно,
– Работаем уже? – Ростя подошел поближе, поинтересовался шепотом.
– Рано. Ты мирского к машине оттащи, а сам сюда. Я дождусь.
– Точно?
– Рость, может, мне еще на камнях тебе поклясться?
– Ага, на тех, которые в почках, – буркнул Ростислав.
– Я на эту тему один анекдот хороший знаю. Вернешься – расскажу.
Ростик обрадованно хрюкнул и двинулся к застывшему у выхода Артемону. Можно было обернуться. Не прощаться, а прикидывать расстояние, высчитывать время, быстро соображать касательно блокировки стены – так, чтобы по виду стекляннее некуда, а на деле – огнеметом не пробьешь. Этому Фоня не у Севастьяныча учился, а в Конторе, еще до Халхин-Гола, кажется. Если не в германскую. Стекло витрины стало толстым, словно льдом покрылось. Кажется, Ростя сообразил, что дело неладно, – обратно бежит. Но уже не успеет – стекло внутрь не пустит. Хорошо, что его не слышно. А если спиной к витрине повернуться – то еще и не видно.
Со стороны это выглядело ребячеством: в пустом разгромленном магазине взрослый дядька торжественно несет пластиковую папочку. Пристраивается на грязном полу и открывает ее – медленно, будто перед ним не китайский ширпотреб, а фолиант, боящийся солнечного света, прикосновений и чужого дыхания. Сперва наружу вытягиваются тетрадки, подписанные детской рукой. Потом извлекаются узорчатые пестрые бумажки – одна, другая, пятая… Кукольные платья. А вот и сама кукла, упорно и строго улыбающаяся.
– Пардон, мадемуазель. – Фоня перевернул фигурку. Попытался прочесть бледную надпись. Разобрать слова стало сложно: в помещении бывшего магазина теперь стоял серый торжественный сумрак, ничуть не хуже, чем в ритуальном зале. И тряпки эти с потолка свисают муаровыми лентами.
Начало надписи скрывалось под застарелым рыжим пятном от очень давних чернил. Фоня переложил фигурку в левую ладонь, правую поднес к губам, словно зевнуть собирался. Но вместо этого часто задышал, разогревая пальцы. Дождался, когда губам станет горячо до непереносимости, осторожно отдернул рабочую руку. Прижал раскаленный палец к пятну на изнанке кукольной фигуры. Ржавая клякса, похожая на отпечаток крошечной собачьей лапы, отклеилась от картонки, повисла на подушечке сухой пленкой. Фоня дунул: клякса испарилась, рассыпалась на чешуйки. С куклой ничего не произошло, надпись проступила полностью. «Манечке отъ мамы. 1880 годъ».
Теперь все было как надо. По инструкции.
– Даю добро?
В казарменной пустоте голос звучал убедительно. Он хотел узнать суть вещи, получить ее смысл. Разумеется, не просто так, в обмен Фоня был готов пообещать надежду или спокойствие, по выбору. Хорошего качества,
15
Не так ли? (Фр.)
– Даю добро. Хорошую цену даю. Соглашайся, красавица!
Он говорил сейчас так, будто нарисованная барышня была не бумажной, а живой. Юной, любопытной, жаждущей приключений. Особенно тех, которые запрещены.
– Не бойся. Я тебя не обижу. Веришь?
Надо было кобуру скинуть. Желать добра с оружием под боком как-то странно. Тишина оставалась на своем месте. Воздух не скручивался волнами, пол не пузырился соленой морской пеной. Даже зеркала не лопались на тысячи чешуйчатых осколков. Он повторил про «не бойся», потом, чуть не стукнув себя по лбу, спохватился, опустился на одно колено. Как и полагается перед прекрасной, хоть и игрушечной дамой.
– Все будет хорошо? Да?
На секунду показалось – струна тренькнула. Так мел может скрипеть по школьной доске – медленно, робко, а потом увереннее. Оставалось лишь следить за происходящим, дыша от случая к случаю, чтобы не сбить с ответа неизвестную бумажную девочку. От лежащей кукольной фигурки осторожно оторвалась белая крылатая тень, почти прозрачная, как из папиросной бумаги. Закружились, то взлетая к сводчатому потолку, то присаживаясь на вывороченную дверцу морозильного шкафа.
– Не бойся, – это уже не голос. Это как суть музыки пересказывать или стихи рисовать.
«…Не бойся. Что бы в этой жизни ни происходило, и в следующей тоже, и после нее, и когда меня уже совсем не будет рядом, остальное будет хорошо. У нас с тобой суть такая – сделать, чтобы было хорошо. Будущее любит, когда его ждут. Всегда помни об этом, даже если покажется, что впереди ничего хорошего нет. Впереди есть это самое впереди…»
Белая вязь перед глазами – словно лицо в занавеске запуталось. Можно разглядеть нечеткие, как на фотокарточке, фигуры: женскую и детскую. Сидят за столом, под светом висячей керосинной лампы. Там самосшитый альбом, деревянный ящичек с акварелью. Колонковая кисть несется по ворсистому листу, оживляет карандашный эскиз – глаза, брови, тонкий нос, сдержанную улыбку будущей куклы. Заметно беременная женщина споласкивает кисточку, тянется к акварели. Сидящая сбоку от художницы девочка толкает ее под локоть. Вода вздрагивает, стакан наклоняется, но тут же возвращается на место под возмущенным взором. Кисточка касается алой краски. На кукольном лице проступает улыбка – точно такая же, как у незнакомой девочки.
В воздухе ржавчиной пахнет. Чужой памятью. Предмет продолжает рассказывать о себе. «То, что я тебе подарила, Анечка. Помнишь? Возьми это и ни о чем не думай, ничего не бойся. Я же с тобой».
– Вот ответь, Евдокия, как можно иголку в стогу сена отыскать?
– Если мирским способом, то через магнит, а если нормально, то подходишь к стогу, кланяешься и просишь: «Иголка Ивановна, барыня-государыня, сделай милость…»
– Понятно. А если, Дусь, это не простая иголка, а сложная?