Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
Я повернулся к Пчелинцеву. Он гордо оглядел павлиньи ворота и сказал, опережая:
— Вот мы и дома, шишечки-едришечки…
За калиткой нас встретил глухой Черныш, который забесновался от радости, будто хотел выпрыгнуть из собственной шкуры. Полосатые яблоки задевали головы. Под ногами скрипел чистенький красноватый песок. Но дома не было…
Он открылся вдруг, стоило поредеть яблоневым веткам. На фундаменте из гранитных валунов, которые выглядывали из-под него гигантскими лбами; бревна — одно к одному, сосновые, кремовые и какие-то веселые; окна широкие и с резными
— Сам построил? — неуверенно сыронизировал я, памятуя его вопросы в моем доме.
— Ага.
— Все… сам?
— До последнего гвоздя, — довольно и поэтому как-то утробно подтвердил он. — Приехал сюда. Сторож, говорят, нужен, а жить негде. Дали участок, материалы… А построить долго ли, шишечки-едришечки?
Я хотел было кое-что вставить насчет «долго ли», но меня отвлекла пустяковая догадка: когда Пчелинцев осуждал или злился, то говорил «шишки-едришки», а когда одобрял, то в ход шли уменьшительные «шишечки-едришечки».
— Дом простоит два века. Богатырь! Тут всяк сучок со смыслом. Скажем, сосновые бревна. Северными боками уложены наружу. Почему? На северной стороне годовые кольца чаще. Значит, и древесина крепче, и простоит дольше.
Прижавшись к фундаменту, дом опоясывала бесконечная скамья, сбитая из оструганных плах. Перед ней в неуловимом порядке там и сям краснели безымянные для меня кустики, ершились хвосты папоротников, кипарисиками стоял можжевельник… К крыльцу вела геометрически прямая дорожка среди полуметровых частых сосенок, сеянцев, тонких и зеленовато-сизых, будто задетых инеем.
— Шишечки-едришечки. — Он погладил пока еще мягкие иголки.
Я загляделся на крыльцо — кленовый лист из красноватой жести на четырех резных столбиках. Подобное крылечко где-то я видел, кажется, в мультфильме о царе Салтане. Мы поднялись. У двери, ожидаючи нас, стоял подросток.
— Моя жена Агнешка, — сказал Пчелинцев, вроде бы сам этому удивившись.
— Агнесса. — Подросток протянул маленькую плотную ладошку и улыбнулся.
— Антон, — промямлил я.
И рассмотрел ее в начавшихся сумерках: узенькая фигурка в брючках и тугом темном свитере; короткие волосы, падающие на брови; красные, до темноты, губы… Уже в передней, при электричестве, удивился ее глазам — черным и таким огромным, что они, казалось, заслоняли все лицо.
Мы вытерли ноги о сосновые ветки, набросанные вместо коврика. Пахло деревом, не досками или бревнами, а непередаваемым и благородным запахом, может быть какой-то особой породой древесины, — так пахло в бревенчатых избах, часовнях и церквушках в музее деревянного зодчества под Новгородом. На стенах висели разной толщины, длины и загогулистости коричневые палки, которые из-за растрепанной тряпичной коры казались лохматыми.
— Можжевеловые, — объяснил Пчелинцев. — Для посохов. И тебе сделаю.
В комнате я, естественно, ожидал увидеть столы из досок и скамьи из жердей. Но в просторной, прямо-таки гостиной, оказалось уютно и современно. И только осмотревшись и присмотревшись, я понял, что в подобных квартирах никогда не бывал…
Шкаф во всю стену был собран из тонких труб, вставших прижато друг к другу от пола до потолка; я прикоснулся,
— Это не обои, — перехватил мой взгляд сторож. — Натуральная береста наклеена.
Я опустился в кресло-качалку, выдолбленную, по-моему, из цельного ствола. И увидел в углу домик на курьих ножках, у которого вместо окна, откуда полагалось выглядывать бабе-яге, блестел телевизионный экран.
— И его сам? — вырвалось у меня.
— Трубку и детали купил, а собрал сам.
— Уж показывай весь дом, — почти торжественно подсказала жена.
— Ну, в нашу спальню не пойдем, а вот тут ребячья.
В ребячьей сперва я увидел рожи на всех четырех стенах, всяких размеров, выражений и смыслов, сделанные из всего, что растет в лесу. Особенно поражали носы, сотворенные из шишек, чаги, сучков, корней; у лешего был носик из высушенного окривевшего мухомора. Но кроме рож увидел и доску с выжженными словами:
Хочешь счастья себе и народу? Люби труд, людей и природу.Видимо, этот стих мой взгляд задержал, поэтому на пол я глянул с опозданием. Из-за громадных лосиных рогов меня изучал белобрысый мальчишка лет семи. Пятилетняя черненькая девочка, уменьшенная мама, разглядывала с пенька.
— Оля и Коля, два моих короеда. А это дядя Антон.
— Вы сосны любите? — подозрительно спросил Коля.
— Люблю.
— А труд?
— И труд, и людей, — неуверенно продекларировал я, глянув на стихотворный плакат.
— А сказки знаешь? — спросила Оля, подкатывая на своем пеньке, который оказался на колесиках.
— Как же, — промямлил я, вспоминая, но, кроме мультфильма «Ну, погоди!», ничего в голову не приходило.
— Про самовар, в котором Маша варила кашу, знаешь?
— Эту не знаю.
— А какую знаешь?
— Про этот… про беляшок.
— Про какой беляшок? — загорелась Оля, и волосы над ушами задрожали от нетерпения.
— Не совсем беляшок, — позабыл я название печеного изделия. — Вернее, белешок, только без начинки и покруглее.
— Колобок, — сурово догадался Коля.
— Вы, ребята, обедали, а дядя Антон нет, — выручил меня Пчелинцев.
Но сперва мы прошли на веранду. Большая, метров двадцать, она походила на парник — стекло от пола до потолка. Видимо, днем тут буйствовало солнце. Все это — стеклянные стены, простор, плетеную мебель, вид на потемневший сад — как бы заслонил от меня крепкий и непонятный дух, ничуть не похожий на запах дерева. И тогда я увидел, что вся веранда заставлена и заложена коробками, листами бумаги, берестяными туесами и решетами. В углу, прямо на пол были свалены яблоки. В двух ведрах раскаленно краснела брусника. На протянутых нитках редкими зубьями темнели грибы. И всюду травы, травы…