Вторая весна
Шрифт:
Здесь работали ленинградцы, все та же неразлучная троица. Зубков и Сычев, стоя под деревом на коленях, водили по его комлю поперечной пилой. Работа у них явно не ладилась. Дерево сопротивлялось, визжало от злости под пилой и словно вывертывалось, выбрасывая пилу из реза. Не лучше было дело и у Сашки-спеца, делавшего для пильщиков зарубку. Яростно закусив губу, он с силой бил по сосне топором. Но недавно оттаявшая древесина была упругой и крепкой, как литая резина. Топор отлетал, почти не оставляя следа. Издав дикий, исступленный крик, Сашка начал бешено лупить
— Плохо, дите, работаешь, — послышался звонкий веселый голос. — Сопишь от злости, как медведь, а толку? Ты не силушкой бери, а бери уловкой да сноровкой.
Сашка открыл глаза. Рядом стоял, зацепив топор лезвием за плечо, Ипат Крохалев и с веселым изумлением смотрел на работу парня.
— Иди ты знаешь куда? — швырнул Сашка топор. — Спешить надо, а он лекции читает. Ты это брось, папаша!
— Ты мне, чудовище, руками не маши, не маши! — засмеялся, не обидевшись, Ипат. — Дай руку. Ладонь покажи!
Сашка протянул ему руку. Подошли, заинтересовавшись, Зубков и Сычев.
— Это чего? — ткнул Ипат пальцем в Сашкину ладонь.
— Ну мозоли набил. Ну и что такого?
— А то такого, что через час тебя в обоз отправлять придется, в санбат. Покажи, как топор держишь.
— Ну, вот! — взялся Сашка за топор правой рукой снизу, левой наверху топорища.
— Лесоруб! — с великолепным презрением протянул Ипат. — Мамке хворост для кухни так руби. Вот так держи! — положил он наоборот руки на топорище.
— Это все, глубокоуважаемый папаша, теория. Чистейший академизм! — сделал Зубков ногой плавный полукруг. — А вы на деле нам покажите.
— А что же, дите, давай покажу, — снял Ипат топор с плеча, поплевал на ладони и не сильно ударил в то же место, по которому лупил безрезультатно ленинградец. Сразу брызнула сочная, желтоватая, как репа, щепа. Удары ложились один на один, метко, без промаха. Работал Ипат радостно и люто, иначе никак не скажешь про красоту его неуловимо быстрых, легких, будто ничего ему не стоящих движений.
— И-эх!.. И-эх!.. — с наслаждением вскрикивал он при каждом ударе, и вскоре на сосне был уже глубокий затес-зарубка. — Веселая работка! — опустил он топор. — И мужская, конечно, работа, соленая.
— Это-то класс! — восхищенно сказал Сашка. — Вы, папаша, спец высокого разряда! А в таком случае…
Он торопливо пошарил по карманам и протянул Крохалеву лист блокнота и карандаш.
— Очень прошу вас, дайте рекомендацию.
— Какую рекомендацию? — удивился Ипат и, схватившись за бока, захохотал. — Знаю, знаю, Витька сказывал! Бегунок тебе всучили? Давай, подпишу. Работаешь ты подходяще.
Поплевав на кончик карандаша, он подписал.
— Получай. Много собрал?
— Не так еще много, — вздохнул Сашка и поднял нетерпеливо топор. — Дай-ка я теперь попробую!
— Эта сделана, ты вон ту подрубай, с обратной стороны. В развал будем рубить, просекой, — указал Ипат на соседнюю сосну. А на Зубкова и Сычева прикрикнул: — К теще на блины пришли, дитяты? Подходи с пилой. Начинай!.. Не дергай, не дергай, плавно веди!
Свистнул воздух, как рассекаемый кнутом, и сосна грянула об землю, круша и ломая ветки. Тяжкий грохот ее падения долго кружил по лесу, не находя выхода.
— Такая красота, а валить надо! — жалеюще сказал Крохалев. — Мы теперь к следующей приступим, а вы не желаете ли тоже топором помахать, сучья на ней обрубить? — ласково и хитро посмотрел Ипат на Чупрова.
— А зачем на ней сучья рубить? — удивился Борис.
— Дак мы же ее с собой возьмем. Раскрыжуем на бревна и возьмем, — охотно объяснил Ипат. — В степи кнутовища негде вырезать, а тут бревна! Обязательно, я считаю, надо взять! И сучья, и вершинки, и окомелены, все с собой возьмем.
Никто не заметил, что к ним давно уже подошел Корчаков. Он стоял, широко расставив ноги, и прищурившись смотрел на Крохалева.
— Вишь, какой ты заботливый, — протянул директор руку Ипату.
Тот переложил топор в левую руку и сначала молодцевато козырнул, потом почтительно пожал руку директора.
— Сделаю-ка я тебя заведующим снабжением.
— А я не пойду, — с дружелюбным вызовом ответил Ипат.
— Как это не пойдешь? А почему? — угрожающе пошел на него Корчаков.
— Свое ремесло в руках имею, вот почему. Самое старинное ремесло. Праотец-то Ной кто был? То-то!
— Плотник, значит? И хороший плотник?
— Давайте карандаш топором очиню. Мы, плотники, все можем: избы рубить, телеги ладить, плоты вязать, гробы строить. Только часы чинить не можем, там с топором не развернешься.
Директор смотрел на него внимательно. Ладный, ширококостный мужик. Хитрущие, но добрые глаза, малиновый геройский нос и борода, свернутая набок в рабочем запале. Аккуратно заплатанный полушубок подпоясан низко и туго по крестцу, чтобы не мешать взмаху. И особенно внимательно посмотрел на руки, спокойные, по-рабочему широкие в запястьях, со шрамами и расплющенным ногтем. Лицо иногда обманет, а руки — никогда! А эти руки говорили: «Мы-то поработали!»
— Что-то я тебя не помню.
— Где вам всех нас упомнить. Ипат Крохалев, колхозник.
— Тот, что всей семьей едет на целину?
— Со всем «большим хурултаем». Он самый.
— Слышал, слышал о тебе. Так вот, Ипат Крохалев, будешь ты у нас закопёрщиком.
— Это что же за чин? — насторожился Ипат.
— Чин не малый! Назови, если хочешь, заводилой, коноводом, или запевалой, как больше нравится. Начинаешь соображать?
— Помаленьку начинаю. Песня без запевалы, известно, не поется, — почесал Ипат мизинцем бороду и вытащил из-за пазухи кисет и газету, аккуратно сложенную дольками. Скрутил цигарку, лизнул край бумаги, покусал его, чтобы размягчить и лучше приклеить, закурил, и все это как-то особенно ладно и до того же вкусно, что и Егор Парменович потянулся к кисету.