Вторая весна
Шрифт:
Он не ответил. Тихие и простые Шурины слова взбудоражили его душу. Она заглянула далеко вперед, и стало от этого и радостно и беспокойно. А чувства, которыми жил сейчас Борис, дела, которые он делал, и мысли, теснившиеся в голове, все показалось ему мелким, неярким, даже стыдным.
— После этого не хочется уже говорить о Неуспокоевых, — нежно и тоскливо улыбнулся он Шуре.
— Почему же? Говорите. Пожалуйста, говорите! — тревожно оживилась Шура.
— Разве не видите вы, что он живет и работает, будто колоду карт тасует, и ждет, когда жизнь-колода выбросит ему козырного туза. А какие
— Он уже ответил нам — «на ловлю денег и чинов»! — резко сорвался голос Шуры.
— Нет, у него это не так грубо и примитивно, — не замечая раздражения девушки, сказал Борис. — Но какой-то эквивалент…
Она хотела возразить ему, судя по быстрому повороту головы, опять чем-то резким, но увидела сквозь голые деревья огибающую сад дорогу и смолчала. По дороге ехали колхозники казахи на своих маленьких, шершавых, серьезных каких-то лошаденках. Чернобородый богатырь ехал, бросив поводья, положив на переднюю луку крепкий кулак. Женщины тащились сзади пешком, привычно выдирая ноги из грязи. Последней шла высокая статная старуха. Она гордо держала голову, а широкая длинная юбка ее и белый кимешек на голове оскорбленно развевались.
Шура взглянула на Бориса — видит ли он колхозников? — и быстро отвела глаза. Чупров тоже смотрел на дорогу, на колхозников.
— Спросите самого Николая Владимировича, зачем он поехал на целину, — сказала вдруг она. — Он идет сюда.
По аллее шел, приветливо улыбаясь им обоим, Неуспокоев.
— Нет, говорить с ним я не буду! — решительно поднялся Борис. — Вы остаетесь? Я ухожу.
Подошедший к Шуре Неуспокоев посмотрел растерянно вслед уходившему Чупрову.
— Почему он ушел?
Шура молчала.
— Понимаю. Суд удаляется на совещание! И даже не выслушав последнего слова подсудимого! Этого я не учел. И это самое скверное. Поистине: бойся быка спереди, коня сзади, а идейного дурака со всех сторон.
— Николай Владимирович! — подняла возмущенно голову Шура.
— Что, Николай Владимирович?! — не скрывая раздражения, воскликнул Неуспокоев. — Для чего он делает из мухи слона? Для очередного фельетона? Дело выеденного яйца не стоит!
— Вы хотели избить казаха. Он протянул вам руку, он дружески улыбался, а вы…
— Эти живописные подробности вы получили от нашего собственного корреспондента?
— Я видела их сама.
— Вас не было на месте прискорбного происшествия!
— Вы хотите сказать — я лгу?
— Простите, зарапортовался.
— Мы с Галимом Нуржановичем стояли невдалеке.
— Н-да… — хмуро сказал Неуспокоев. — Черт меня дернул! Сорвался…
Он сел на скамью и ласково положил ей на колени руку. Девушка не ответила на ласку. Ее не покидало странное беспокойство, всегда охватывавшее ее, когда Неуспокоев был с нею. И сейчас она пристально, не таясь, смотрела прямо ему в глаза, хотела проникнуть в мысли этого то бесконечно дорогого, то пугающего, а сейчас вот даже неприятного ей человека. Он ответил ей улыбкой и коснулся губами ее виска, пушистого, золотившегося на солнце завитка волос. Шура опустила глаза, почувствовав, как тепло счастья хлынуло в сердце. Она легко потрогала
А Борис уходил торопливо, без дороги, виляя между деревьями. Он чувствовал на спине их провожающие взгляды и видел их глазами себя со стороны: низенького, сутулого, в обвисшей, потерявшей форму шляпе, в сапогах, нелепо хлопавших по икрам. И спина его начала сутулиться еще больше, а носки сапог цепляться за корни деревьев. Но особенно мучительно было воображать свой рыжий портфель и выглядывавшую из него молочную бутылку с резиновой пробкой. Как школьник, плетущийся домой после полученной двойки!
Выйдя из сада, он выдернул бутылку из портфеля и швырнул ее о камень. Брызнули осколки, и стало как будто легче. Он легко вздохнул и тогда только услышал над головой переливчатый, похожий на ржанье жеребенка крик коршуна.
Над садом бились куриный вор, рыжий коршун, и темно-серебряный ловчий сокол. Бились беспощадно, насмерть, как заклятые враги. Тяжелый на лету коршун бился подло, с увертками, с неожиданными поворотами, рывками, а сокол красиво рулил веером хвоста и шел, на коршуна открыто, благородно, сначала медленно, плавно, потом бросался на врага стальной широкой грудью. Коршун не раз пытался бежать с поля боя, боком уходя в вышину, беспорядочно махая широкими крыльями, но сокол настигал его коротким мощным броском.
Борис взволнованно следил за воздушным боем, страстно желая победы соколу.
Коршун снова сподличал. Он юркнул, подтек под сокола, тот вынужден был подняться, а коршун вынырнул за его хвостом и ударил в спину. Сокол, теряя перья, пошел вниз и не то упал, не то сел где-то на деревья сада.
Сердце Бориса куда-то поплыло, и он задохнулся. Так жаль ему было гордую, благородную птицу, так тяжело было ее поражение. А коршун пошел вверх медленными надменными кругами, торжествуя победу.
И не видел рыжий вор, как снова поднялся оправившийся сокол, взвился свечой и подержался мгновение в воздухе над растерявшимся врагом. Потом ударил, сложив крылья, отдав этому удару всю свою силу и всю страсть. Не зная страха и презирая смерть, гордая птица решила или победить, или упасть бездыханной на землю. Он ударил врага под левое крыло, всадил коготь и распорол коршуна, как ножом. Коршун сразу обмяк и, ероша перья, комком тряпок полетел на землю. Сокол поднялся еще выше и не оглянувшись полетел в сторону гор.
«Вот так надо драться! — улыбаясь, восторженно подумал Борис. — Открыто, грудью вперед и насмерть!..»
Он хотел бежать посмотреть на сбитого коршуна, но увидел у крыльца школы двух по грудь заляпанных грязью лошадей. Значит, вернулись с разведки Садыков и Кожагул.
Борис повернул и зашагал поспешно к школе.
Глава 23
Будем пробиваться!
Садыкова Борис нашел в кабинетике Галима Нуржановича. Был здесь и Корчаков, и командиры взводов: Грушин, Бармаш и Воронков. Все сидели, Илья, самый молодой, не забыв дисциплины, стоял. Садыков, энергично-возбужденный, бегал по тесному кабинету, одергивая кургузый китель, и докладывал директору о дороге через горы.