Вторая весна
Шрифт:
— Положи кирпичи на место! — уже раздражаясь, крикнул он колхознику.
Тот непонимающе улыбнулся и растерянно поглядел на своих товарищей.
— Не понимаешь? Так я тебе разъясню. Прораб выкинул из-за поясницы руки, левой схватил за ворот рубахи колхозника, а правую, сжатую в кулак, поднес к его лицу.
— Бить вас, скотов, за это надо! Положи обратно!
Чернобородый отшатнулся, выпустив полу рубахи. Кирпичи посыпались ему на ноги. Не спуская глаз с кулака прораба, он ловким, точным движением схватил упавший кирпич и замахнулся.
— Брось! Не смей! —
Казах вдруг засмеялся дружелюбно, бросил кирпич и протянул прорабу руку, не то показывая, что она пустая, не то в знак примирения.
— Нет, погоди! — отбросил Неуспокоев протянутую ему руку.
Борис увидел, как бешено дергалось его веко.
— Да как ты смел, мерзавец? Кирпичами замахиваться? На меня?! — сдавленным, перехваченным злобой голосом заорал Неуспокоев и широко размахнулся, занося все еще не разжатый кулак.
Борису казалось, что он не сделал ни шага с места, но руки его уже вцепились в плечи прораба. Раздувая ноздри и оскалив зубы, он тряс, дергал и толкал Неуспокоева, выкрикивая чужим, незнакомым голосом:
— Ты… ты… Не смей!..
Они стояли, хрипло дыша друг другу в лицо, сцепившись и руками и ненавидящими взглядами. Жаркая слепота бешенства застлала Борису глаза, но и через жаркий этот туман он видел глянцевитую от свежего бритья щеку прораба и всем сжавшимся телом чувствовал, что сейчас ударит в эту приторно надушенную щеку. Он поднял для удара правую руку, но она почему-то отяжелела, ее что-то тянуло вниз. Это Шура повисла на ней и, прижав Борисову ладонь к своей груди, шептала одни и те же слова:
— Не надо… не надо… не надо…
Борис мягко освободил руку и сделал шаг назад, переломив ярость, но не отводя еще от лица прораба бешеных глаз.
К ним сбегались люди со всего двора. Борису не хотелось с кем-либо встречаться, что-либо объяснять, и он поспешно пошел прочь. Но отошел недалеко. За спиной его послышалось взволнованное дыхание. Он оглянулся и увидел Шуру.
— Проводите меня немного. Нет, пойдемте в сад. Мне надо с вами поговорить, — не глядя на Бориса, сказала она и взяла его под руку.
И только тогда он почувствовал ломоту в до сих пор еще судорожно стиснутом правом кулаке, удивленно посмотрел на него и с трудом разжал.
Они пошли к саду, а за спиной их встревоженно и недобро гудел школьный двор. Ни песен, ни музыки там не было слышно.
От этого недоброго людского гула уходил и Неуспокоев, уходил не спеша, с достоинством, хотя и хотелось прибавить шагу. Скорее по охватившей его тревоге, чем по слуху, он почувствовал, что кто-то идет сзади в нескольких шагах. Прораб оглянулся, увидел, что его догоняет незнакомый человек, и раздраженно подумал: «Начинается!»
Шедший сзади ускорил шаги и, поравнявшись с Неуспокоевым, сказал строго:
— Грандиёзный шкандал! За одын дэнь аж дви дракы! Кошмарна дило!
— Что вам от меня нужно? Идите к черту!.. — высокомерно вскинул подбородок Неуспокоев и снова зашагал, теперь уже торопливо.
Но Шполянский не отстал.
— Бегить, як та мышь по плинтусу! Комэдия, ей же богу!
В скользком
— Вы, собственно, о чем?
— Кошмарна дило, кажу! — глядя прямо в глаза Неуспокоеву, сказал Шполянский. — Чистый, как сказать, колониялизм! А мабуть — расизм! А ежели это поганэ дило в газэти заострять? Крупным шрифтом, как сказать! Га?
Неуспокоев понял, и сердце опахнуло холодком. Но он уже узнал Шполянского и облегченно рассмеялся:
— Бросьте, дружище! — Я вспомнил вас. Вы при первой нашей встрече говорили: «Мы в одну точку с вами! Вот так!» — повторил он жест Шполянского. — Так чего же вы пугаете меня?
Шполянский подержал на нем холодные, как бусины, глаза и, понизив голос, сказал:
— Я нэ пугаю, я добрый совет даю. Не обидитесь? Алэ я бачу, шо мы з вамы общий язык, как сказать, знайдэмо. Га? — умно улыбнулся он, не спуская с лица прораба настороженные, не смеявшиеся глаза. Затем поклонился и отошел.
«А ведь он прав, этот целинный энтузиаст со стеклянными глазами, — думал, шагая, Неуспокоев. — Колониализм! Расизм! Что за дикая чушь! А как всё же пугаемся мы некоторых слов. И пугаемся так же инстинктивно и так же глупо, как хватаемся за борта самолета при его взлете. Но если напишут об этом нелепом случае в газету — о, какая буча поднимется вокруг моего имени!..»
В сердце его начала просачиваться тревога.
Как Чупров расценит этот глупейший поступок? Не расист же в самом деле он, советский инженер Неуспокоев! Все эти казахи, чуваши, якуты, и как там их еще, ему глубоко безразличны. Никакой неприязни к ним он никогда не чувствовал. И он сам не может понять, как все это случилось. У него и злости не было. Но когда увидел он эту тупую, счастливо улыбающуюся — морду, ему захотелось стереть счастливую улыбку, отнять кирпичи. Вот и всё! А вот когда этот туземец замахнулся на него кирпичом, тут уж извините! На Неуспокоева замахиваться безнаказанно нельзя! У него высоко развито чувство собственного достоинства! А этот бородач? Почувствовал ли он себя оскорбленным в своем человеческом достоинстве? Смешно и думать об этом. Наверное, пожалел только, что не удалось украсть кирпичи. Они для него, что медная пуговица для дикаря. Но разве способен понимать эти нюансы какой-то Чупров? Конечно, нет! Эти упрощенцы, у которых, как сказал Маяковский, «голова заталмужена», именно так и скажут — расист, человек с пережитками, человек с чуждыми нам вглядами!
Неуспокоев решил тотчас же, не откладывая неприятного дела, найти Чупрова и объясниться с ним начистоту. Сначала прощупать газетчика, узнать его точку зрения и его предполагаемые действия, а затем разубеждать, доказывать, может быть и попросить немного, сослаться на молодость. А если и это не поможет, орать, грозить, наскакивать, помня, что нападение — лучший способ защиты.
Прораб самоуверенно улыбнулся и медленными, красивыми движениями начал натягивать на руки перчатки. Он снял их перед тем, как собрался ударить казаха. Но охватившее его чувство недовольства собой не исчезало, а разрасталось.