Второе апреля
Шрифт:
— Ага, — смеется тот. — Очень приятно, значит, у вас и «Столичная» есть для технических нужд... Сейчас сообразим стаканчики.
— Пейте сами, — говорю, — раз вы такая сволочь. А нам без металла зарез!
А завбазой обиделся.
— Вот какой у вас подход, товарищ Смирнов. По-хорошему я бы вам все сделал. А так, забирайте вашу водку — ничего не будет.
Я забрал — пусть хорошие люди выпьют — и ушел с этой поганой базы. Поздно мне учиться такому.
Звоню ему по делу через неделю. «Он занят, — отвечают. — На партбюро». И я себе вдруг представил, как он там встает и читает людям мораль: выполнение, семилетка, вперед. Очень живо себе представил. И меня прямо перевернуло. Доказать про
Как это получается? Рядом же с ним работают монтажники. Правильные люди. Друзья, товарищи и братья.
Работа пыльная и не денежная. На высоте. Если оттуда полетишь, то — «прощай, друг, вечная тебе память!». Жизнь цыганская — нынче здесь, завтра там. И все по доброй воле, все с открытым сердцем. А рядом существует вот такая мразь. Ведь существует.
Стал я пробивать все, что надо, в более высоких сферах. Там начальники были почему-то очень похожи друг на друга. Видно, какой-то главный начальник снабжения подбирал их по своему образу и подобию. Они были полные, но квадратные, со спокойными такими, властными лицами. Они носили длинные пальто с серыми каракулевыми воротниками и каракулевые ушанки с кожаным верхом. Они мне говорили:
— Не обобщайте. Давайте конкретно, что вам надо.
Потом большие начальники говорили: «Хорошо, я подскажу товарищам», а небольшие: «Хорошо, я дам команду». В общем, что мне требовалось — я как-то вырывал.
Но в принципе ничего не менялось. Только мне становилось хуже. Каждую ночь меня будило сердце. Проснусь, пососу валидола и уже до самого утра заснуть не могу. Лежу в темноте и сочиняю речи. Блестящие, надо вам сказать, речи, тонкие, остроумные, разящие наповал. Но, к сожалению, когда приходило время их произносить, получалось гораздо хуже, просто плохо получалось. В кабинетах я терялся перед толстозадым спокойствием и просто кричал разные лозунги. А лучшие свои сарказмы вспоминал потом, уже на обратном пути. Склероз!
Словом, я не победил. И ушел на пенсию. Монтажники прекрасно меня проводили. Подарили палехскую шкатулку «Иван-дурак и царь-девица». И еще серебряный кубок из магазина «Спорттовары», прямо как какому-нибудь многоборцу. И говорили прекрасные теплые речи, которые-простите мою самонадеянность — показались мне в общем искренними. Кажется, в самом деле они мне отвечали взаимностью...
... Часа полтора мы со Смирновым просидели в красном уголке. Потом нас спугнули ребята, притащившие еще два плаката: «Тов. Баландин! Комсомольский штаб предупреждает...» и «Тов. Баландин! Наше терпение лопнуло!» На другой день мы долго гуляли у речки, разговаривали — вернее, Смирнов рассказывал. Потом я побывал у него в гостях на временной поселковой квартире {пустая комната, на полу гора книг, хороший приемник «ВЭФ» и походная кровать, к стене пришпилена открытка. — Ренуар «Актриса Самари»), Потом мы встречались еще раз двадцать — то на площадке, то в конторе «Энергомонтажа», то в столовой. И он каждый раз что-нибудь вспоминал.
Старые монтажники тоже рассказали мне много интересного — как он в 42-м году за два месяца смонтировал котел на Урале, и как он в 29-м году переспорил всемирную фирму «Бабкок-Вилкокс», и сколько героев и лауреатов он выучил. Но, честно говоря, все эти героические факты ничего не могли прибавить к тому, что я уже понял о Смирнове. Пусть опять говорит он.
— Ах, пенсия, пенсия. Какие дубы она валила. Война не могла, самая адовая работа не могла, а пенсия — рраз, и все!
Это легко понять. Что значит мастеру — если он в самом деле мастер — оставить работу? Это то же самое, что аэроплану остановиться в воздухе. Рухнет аэроплан.
(Вы только это не от себя пишите, ссылайтесь на меня. Не сердите пенсионеров.) Так вот, очутился
И я пошел к Мише, чтобы почерпнуть у него передовой опыт в новом для меня деле. Но ничего путного я не узнал. Миша только вздыхал и расспрашивал, что там за щенок работает на его месте. И немножко расстроился, когда я сказал, что щенок ничего, справляется.
А потом Миша долго читал мне стихи собственного сочинения. Поэму «За серп и за молот сражаясь». Там что-то такое рифмуется «отчизна-мать» и «побеждать». Совсем неважные стишки. И это мне было особенно грустно, потому что всегда все, что делал Миша, было наивысшего класса.
Что же было дальше? Пришлось жить по собственной программе. Оказалось — жить можно. Я записался в две библиотеки и еще накупил тысячи на полторы художественной литературы. Мы не из тех пенсионеров, которые ничего, кроме своей сберкнижки, не читают. Купил новый аккордеон (старый тогда украли) и каждый два часа играл по слуху «Турецкий марш» Моцарта. На охоту ездил, пока был сезон. Наташа была очень довольна. А в августе пятьдесят седьмого года Московский всемирный фестиваль молодежи.
Я в фестивальные дни, как мальчишка, бегал по улицам. Общался. С французами познакомился, с итальянскими ребятами из города Чивиттавекиа. С чилийцами в одном автобусе проехался, научился петь «Катюшу» по-испански. «Пор ла рибера иба Катилина». Пять часов в давке выстоял, чтобы попасть в Зеленый театр на вечер Африки. И так далее.
Меня с детства тревожило, что ли, что мир такой огромный и разный. Я еще весной восьмого года сбежал с велосипедного завода «Дукс». Чтобы путешествовать. Завербовался через агентство «Гербе» (было такое в Риге) на строительство Панамского канала. Потом брат Андрей — он на Николаевской железной дороге работал — принес мне газетку «Эхо Австралии». Кто-то в вагоне забыл. Ее эту газетку издавали на русском языке эмигранты в городе Бризбейне.
Австралия, кенгуру, бумеранги. Я туда — бух — письмо: «Хочу к вам». Ответ пришел довольно скоро. Нежно-голубой такой, прозрачный конверт, с водяными знаками. На марке кенгуру. «Г-ну Смирнову Н.А. В собственные руки».
Письмо было короткое: условия жизни здесь очень хорошие, даже не имея специальности, можно зарабатывать столько-то фунтов, но «без самой крайней (три раза подчеркнуто) нужды родину не покидайте. Заклинаю вас, молодой человек. Петр Уткин, секретарь редакции.»
Я не испугался. Махнул для начала на Дальний Восток, оттуда ближе. Шестнадцать суток тащился четвертым классом до Владивостока. Потом плавал на «Киеве», был такой пароход добровольного флота. В Нагасаки нарочно отстал. Жил там в бордингхаузе. А дальше Шанхай, Сингапур, мало ли что еще было. Но я отвлекся. Склероз!
Прошел фестиваль — опять книжки, охота, «Турецкий марш» и приятные покупки. (Наташа со своим тонким вкусом умела находить в магазинах красивые вещи.) А жизни нет. Что-то главное вынуто. Как сказано у Полонского (только по другому поводу):
Но нет любви,И гаснет жизнь,И дни текут как дым.Соберемся с другими пенсионерами на бульваре, знаете, напротив Камерного театра, и беседуем. Что там сказал премьер Икада редактору газеты «Пуркуа па». А сам думаешь: вот раньше я не знал, кто в Японии премьер, и не догадывался, что есть газета «Пуркуа па». А все-таки я оказывал какое-то влияние на международное положение. А сейчас никакого.