Второе пророчество
Шрифт:
— И почему он столь оригинально прозывался-то? — невежливо перебила я.
— Да уж дюже люто он с простыми работягами расправлялся, — напрямую пояснил Силыч. — Мучил их почем зря, издевался и голодом морил. Закрывал в своих подземельях и изводил десятками. А сильнее всего ненавидел он тех, кто супротив его устава старообрядческого выступал. Сказывают, выстроил он такую разветвленную сеть ходов под городом, что они на многие километры тянулись. И, мол, прятались в тех катакомбах святые мужи из подземного скита при горе Шунут. Дескать, переселились они туда и дали нерушимый обет — никогда здешние места не покидать. А мне рассказывали старожилы, будто и по наше время сохранились под городом их кельи да молельни заброшенные, самим великим старцем Дормидонтом, главой уральских раскольников,
При упоминании об иконах глаза Игоря вспыхнули кровавым алчным блеском…
— Но мы-то тоже не просто так тут сидим, а надежно блюдем путь к люку, отделяющему наш жилой уровень от старого — окаянного, раскольничьего, — вдохновенно продолжил старик. — И называем мы тот люк Гранью, что защищает мир жизни от мира смерти, реальность от страшного вымысла и не дозволяет являться к нам призракам жутким, до сих пор водящимся в тех подвалах проклятых!
— Ох, ну и кошмарные же сказки ты нам поведал, дедушка! — Я нервно обняла себя за плечи, ибо от слов Силыча веяло настолько необузданной первозданной силой, что я почти поверила в эти зловещие байки из склепа.
— А ведом тот путь лишь нескольким нашим старейшинам. — добавил Летописец.
— А, это их наш диггер называл Они! — догадалась я.
Игорь кивнул.
— А почему вы Летописец? — робко встряла Галка.
— Вот, — Силыч экзальтированно потряс кожаным блокнотом, — записано тут все, Грани касающееся.
— И все-таки кто-нибудь за эту Грань ходил? — нетерпеливо вскрикнул диггер, впечатленный упоминанием о бесценных иконах. — И возвращался ли обратно?
— Да, находились глупцы, — сердито подтвердил старик, бойко шелестя страницами. — Вот, все у нас тут зафиксировано, потому что передается эта летопись из рук в руки уже сто лет!
Я восхищенно присвистнула.
— В одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году, — читал Летописец, — ушли за Грань шесть изыскателей и не вернулись. До этого, в тысяча девятьсот восемьдесят втором, еще трое там сгинули, и в тысяча девятьсот семьдесят третьем — пятеро, а в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом — семеро…
— Ну а еще раньше, сразу же после войны? — вдруг неожиданно для самой себя выпалила я.
Старик хитровато прищурился:
— Ай, и знаешь же ты, дочка, к чему клонить нужно… Твоя правда, — он продемонстрировал мне листок, исписанный убористым, непонятным почерком, — описана тут зима тысяча девятьсот сорок восьмого года, коя шибко холодной и голодной выдалась. Подобрали тогда наши добытчики трех немцев беглых — обмороженных и полумертвых. Ну ясно дело, обогрели мы их да выходили. Али мы звери какие лютые, а не люди? Даже имена их диковинные запомнили: Шульц, Аксман и Зальц. Но вот только, едва оклемавшись, ушли те фрицы за Грань и не вернулись. А перед уходом рассказали они нам, будто имеют при себе вещь важную — древнюю и магическую, предназначенную для Светлой королевы, и повелели нам ее ждать, а когда она явится — помочь той девушке всем, чем сможем…
Я слушала старика молча, потрясенно вылупив глаза и по-дурацки отвалив челюсть. В сказки я не верила принципиально, в магию — тоже, но упоминавшиеся в летописи беглые немцы оказались именно теми, о ком говорилось в архивном документе, показанном нам Стасом…
Глава 7
Василий Силантьевич Мещеряков, в прошлом — профессор истории и заведующий кафедрой в университете, а ныне лицо без определенного места жительства, осоловев от выпитой натощак водки и чувствуя приятную тяжесть в желудке, вызванную жирной сытной тушенкой, подпер сухощавой рукой свою безудержно клонящуюся на грудь голову. Так плотно он не обедал уже недели четыре, а то и дольше. Минувшей осенью Силычу стукнул восемьдесят один год, и получается, что разменял он уже ни много ни мало, а, подумать страшно, аж девятый десяток, втихую сам удивляясь своей невероятной живучести. А ведь до подобного, более чем почтенного возраста редко кто дойти умудряется, даже из тех верхних — не в пример ему, старику бездомному, благополучных обитателей. Но у Силыча, глянь-ка, эко диво, и зубы почти все на месте, и сердчишко не барахлит, и суставы не пошаливают. Вот только в последние года три глаза подводить начали, не иначе как катаракта развивается…
Старик вздохнул философски-спокойно, пытаясь через застилающую глаза белесую пленку рассмотреть фигуры трех гостей, уходящих в подсказанном им направлении… Вроде бы теперь и умирать пора — свой долг он выполнил, дождавшись девушки, о которой около тридцати лет назад поведал ему прежний Летописец, на смертном одре передавая преемнику тайные знания и заветный блокнот с записями.
«Ан нет, — тут Силыч не смог отказать себе в удовольствии немного посмеяться над неизбывной противоречивостью непредсказуемой человеческой натуры, — не мудрец он, а простой червь, копошащийся в чреве огромного города. Ибо сам ведь понимает, что жить ему уже незачем, но и умирать почему-то ой как еще не хочется…»
Ох уж и поизгалялась же над ним судьба-злодейка, погнула да поломала всласть. Вроде бы все имелось у солидного профессора — и работа престижная, и жена красавица, и сын умница, да вот только женился его наследник Петр неудачно. Вопреки увещеваниям родителей взял он за себя девку из прижимистой деревенской семьи, скандальную да сварливую. А несколько лет спустя пришла в их дом беда страшная — мгновенно сгорела от рака ненаглядная Васина любушка — жена Алевтина. Вот и начала сразу же после похорон сноха Силыча пуще пилы пилить да заживо поедом есть. Мол, у них с Петей уже трое детей подрастает, между прочим, мещеряковских внуков родных, а живут они все в профессорской трехкомнатной квартире, чуть ли не друг у друга на головах. И так хорошо Марья мужа к рукам прибрала, что тот против нее и пикнуть не смел, лишь смотрел на отца виновато да натужно шеей багровел, будто боров перед забоем. Устал Силыч от их склок ежедневных, плюнул на имущество, да и, не мудрствуя лукаво, ушел из дому насовсем. Потом на работе неприятности случились в партийном плане, и по ложному доносу его с кафедры уволили. Сначала он по старым друзьям мыкался, а затем, поняв, что всем в тягость оказывается, принялся по подъездам ночевать да на улице милостыню просить. Документы у него украли какие-то лихие люди, и вскорости попал он к подземным обитателям. Те быстро признали Силыча за своего да прониклись немалым уважением к умному и доброму профессору. А тут и Летописец старый умер, оставив Силыча заместо себя. Так старик и зажил…
И следует признать, что не желал новый Летописец становиться обычным нахлебником, а потому, как мог, вносил свою скромную лепту в быт подземной общины. Кого лечил, некоторых — учил, скольких-то и на путь истинный наставил, отвадив от наркотиков и прочих гадостей. Да разве ж всем поможешь? Но все эти годы Силыч знал — он не имеет права умирать до тех пор, пока не приведет к нему судьба ту девушку, коей предначертано мир спасти да остановить страшного бога, несущего погибель всему живому. А потому до тех пор пусть и стоит смертушка костлявая у него за плечом, а тронуть Летописца — даже пальцем не смеет!
Вот так ждал-ждал он, да и дождался-таки…
Напророченная королева приглянулась Силычу сразу. И лицом хороша, и учтива, и умна. А уж какая сила душевная у нее в глазах светится — и не передать словами. Тотчас понятно становится — познала эта девушка и горе, и любовь, и потери, но не сдалась, не сломилась, сердцем не зачерствела. На прощание Силыч взял ее за руку и долго вслушивался в свои ощущения, пытаясь четко уяснить, что же подсказывает ему интуиция и маленький провидческий дар, сам собой откуда-то возникший за годы подземной жизни…
— Ох, дочка, — тихонько посетовал старик, осторожно заглядывая в черные девичьи глаза, доверчиво распахнувшиеся ему навстречу, — много чего тебя в жизни подстерегает: и опасности, и разочарования, и радости…
— А любовь? — серьезно спросила она, едва заметно улыбаясь уголками губ.
— И любовь! — согласно кивнул Летописец. — Но не простая и понятная, а та, которую ты сама в сердце взрастишь, выстрадаешь да выпестуешь…
— Чудны речи твои, дедушка! — добродушно усмехнулась девушка. — Но и на том спасибо!