Второй медовый месяц
Шрифт:
— Только не в моем доме, — возразила Эди.
— Помню.
— Роза, что происходит?
— Происходит?
— Да. Мы не общались несколько недель…
— Пять дней.
— Я хочу твердо знать, что у тебя все хорошо.
Роза выпрямилась.
— Да, все.
— Точно?
— Да, мама. Спасибо.
— Ты нашла работу?
— Да.
— И что это за…
— Не самая лучшая. Но работа. В турагентстве.
— Роза…
— Только не начинай.
— И ум, и внешность — все при тебе, — напомнила Эди, — я не хочу, чтобы ты разменивалась по пустякам.
—
— Дорогая…
— Мама, — перебила Роза, — лучше скажи, что у тебя случилось?
— А, это.
— Да, именно. Я же слышу — что-то не так.
— Видишь ли… — начала Эди. — Мне дали роль.
— О, мама! В Ибсене?
— Да. Странно, правда?
— Странно?
— Да. Получить ненужную тебе роль, не очень-то стараясь.
— Тебе она была нужна.
— Может быть.
— А по-моему, это замечательно, — заявила Роза. У нее сжалось горло, словно от подступающих слез. — Поздравляю. Просто блеск.
— Еще посмотрим, что будет дальше, — откликнулась Эди. — Во вторник читка. Заодно и познакомлюсь с моим сценическим сыночком. Ты с Мэтью не виделась?
— Нет…
— Что слышно насчет квартиры, которую они с Рут хотят купить?
Роза прижала ладонь к горлу.
— Молодые успешные профессионалы…
— Дорогая, я так хотела бы…
— Мама, мне не нужен лофт. И работа в Сити тоже.
— А с Беном говорила?
— Ни с кем не говорила.
— Роза, у тебя все в порядке?
Роза зажмурилась, одними губами произнесла «что в лоб, что по лбу» и сказала вслух:
— В полном.
— Если что-нибудь не так…
— Все хорошо. Позвони мне потом, расскажи, как прошла читка во вторник.
— Ладно, — пообещала Эди.
— Как папа?
— Сидит в своем сарае.
— Шутишь?
— Ты думаешь?
— Передай ему привет, — попросила Роза.
— Дорогая…
— «Мистер Пропер» ждет! — перебила Роза и отняла трубку от уха.
В трубке верещал слабый и невнятный голос Эди.
— Пока, мам!
Она медленно вернулась на кухню и устало прислонилась к раковине. Эди на собственной кухне, она — на кухне у Кейт, Мэтт и Рут наверняка покупают чайники от «Алесси» для своей, а счастливые Бен и Наоми вообще не заморачиваются насчет кухни. Роза вздохнула. Она удержалась и не сказала матери по телефону то, что хотела. И знала, что просто не смогла — по давним, давно исчерпавшим себя соображениям преданности и предательства, которые так портят семейную жизнь, по тем же самым причинам, по которым ее мать и сестра матери постоянно созваниваются, а за глаза перемывают друг другу косточки. Роза скрестила руки на груди. Внезапно ее осенило: вместе со слабым лучиком пробудившейся надежды ей подумалось, что мысль насчет тетки — ее удача, и если уж на то пошло, в ненадежной семейной системе поддержки должно быть где-нибудь место для родной тетушки. Роза выпрямилась и положила резиновые перчатки на край сверкающего кухонного стола. А затем в задумчивости вернулась к мобильнику в гостиную.
— Я играю Освальда, — сообщил юноша.
Эди улыбнулась ему:
— Так я и думала.
Он засмеялся, словно фыркнул.
— Нетрудно догадаться, если персонажей всего пять…
У него были тонкие черты лица и худоба, которая у Эди почему-то всегда ассоциировалась с поэтами времен Первой мировой.
— Кстати, у нас один и тот же цвет глаз и волос, — заметил юноша. — Мать и сын.
Эди смерила его оценивающим взглядом.
— Полагаю, тебе достался отцовский рост…
Он усмехнулся.
— Помимо всего прочего.
— Помню, — кивнула Эди. — Ох и пьеса.
— Да уж, не водевиль…
— Значит, на репетициях будем умирать со смеху. Так всегда бывает, когда пьеса мрачная.
— Кстати, я Ласло, — представился юноша.
— Знаю. Такая экзотика.
— А мою сестру зовут Оттоли.
— Она актриса?
Ласло покачал головой.
— Скоро будет врачом. — Он сопроводил слова невнятным жестом. — Никогда еще не играл в пьесах Ибсена.
— Я тоже. По-настоящему.
— Я даже не надеялся…
— И я.
— Отвратный был кастинг.
— Ужасный.
Он улыбнулся.
— И все-таки мы здесь, мама.
— Если не ошибаюсь, — улыбнулась Эди, — ты периодически называешь меня «мамулей». По крайней мере в этой версии.
Он изобразил легкий поклон.
— Мамуля.
Она огляделась. Смуглая девушка с кудрями, перевязанными на макушке оранжевым шарфом, болтала с режиссером, стоя в почти вызывающей позе танцовщицы — ноги под странным углом к телу и откляченный зад.
— А как тебе Регина?
Он обернулся.
— Жуть.
— Тебе, кстати, с ней целоваться.
— Жутко вдвойне.
— Привыкнешь, — пообещала Эди, — даже двух недель не пройдет.
— Видите ли, я всего год как окончил театральную школу… — с жаром ответил он.
Эди уставилась на него в упор, улыбнулась и взяла его за руку.
— Какая прелесть, — сказала она.
Барни настоял, чтобы Кейт отправилась на работу в такси. Три недели она чувствовала себя так плохо, что безвылазно просидела дома, и вот теперь, в первый ее рабочий понедельник, Барни не желал рисковать. Он сам вызвал такси и даже оставил для таксиста на кухонном столе двадцатифунтовую купюру, придавленную апельсином.
— Только один раз, — предупредила Кейт.
Взглянув на купюру, она пожалела о том, что Барни ее оставил. Забота сама по себе очень приятна, но чужая навязанная воля, подкрепленная деньгами, — совсем другое дело. За предусмотрительность Кейт была благодарна, за деньги — нет. В конце концов, она еще работает и вполне способна сама оплатить поездку на такси. Апельсин она положила обратно в вазу с фруктами, подумала и воткнула туда же купюру, как флажок.
В такси на Кейт нахлынуло невыразимое облегчение: оттого, что больше не хочется умереть, что незачем сидеть в четырех стенах, что на работе ее ждет такая отрадная — по сравнению с домашней заботой — обезличенность. Правда, на работе свои сложности и люди, от которых лучше держаться подальше, но с другой стороны, за них незачем нести ответственность. Никого из них не придется с жаром благодарить за любое выполненное дело, ведь для этого их и нанимали.