Второй вариант
Шрифт:
Печное пламя длинным языком лизнуло стену избушки, укоротилось, составив ровные блики и высветлив все зимовье теплыми сумерками. Но Ольга что-то медлила, замешкавшись у печки, пока он не позвал:
— Иди сюда.
— Иду, — отозвалась она шепотом...
Время текло за пределами четырех стен. Где-то и куда-то торопились люди, где-то прорезали ночь тепловозные гудки, напоминая о необратимости времени. А здесь оно остановилось, казалось, его даже можно потрогать руками. Наверное, женщины умеют останавливать часы и вызывать дух вечности, где течет в розовых берегах живая вода, дарующая человеку бессмертие...
Савин услышал за окошком неясные шорохи леса, как будто кто-то
— Не ходи по тайге один. У тебя хороший начальник, ходи с ним. Он добрый.
— Не такой уж Давлетов и добрый.
— Ты его не понимаешь. Он тебя любит.
— Почему любит?
— Потому что у него нет сына... Ты его давно знаешь?
— С лета.
— Только здесь узнал?
— Да...
— А теперь спи, Женя. Тебе надо немного спать...
Савин прикрыл глаза и, не успев задремать, погрузился в сон. Плыли по пруду белые лебеди, вытягивали длинные шеи. Белые лилии сплетали венчальные венки, которые кругами расплывались на воде. Было такое или не было?.. Впрочем, какая разница? В жизни ничего не повторяется, но бывает, что все начинается сызнова.
3
Для Савина «сызнова» началось с того проваленного комсомольского собрания. В ту ночь, после беседы с капитаном Пантелеевым, он долго крутился с боку на бок. Сверяба, как это бывало нередко, ночевал где-то на трассе, потому и на собрании отсутствовал, хотя и намеревался поглядеть, «что выйдет из ничего». Савин даже рад был полному одиночеству, перебирал в памяти разговор с Пантелеевым, умно и аргументированно спорил с ним. У него всегда так было: умно только в мыслях и когда поезд давно ушел. Спорил, томился, глядел в темный потолок с разводами в углах от дождей, упрекал всех и себя больше всех. Всех — за безразличие, себя — за уклончивость, уступчивость «мыслителю» Пантелееву, Упрекал и понимал, что, повторись все снова, ничего не изменилось бы. И от этого томился душой еще больше.
Но недаром говорят, что утро вечера мудренее. Да еще утро воскресное. С паршивым настроением он поставил на плитку чайник. Только успел вспороть банку сгущенки, как дверь робко приоткрылась.
— Можно, товарищ старший лейтенант?
Савин с удивлением увидел сержанта Бабушкина.
— Что-нибудь случилось? — спросил.
— Н-нет, — краснея, произнес тот, и Савин понял, что сержант пожаловал просто так, тоже томимый вчерашним. Понял, обрадовался ему, как спасению:
— Чай готов, Юра... Ты куда? Заходи!
— Я н-не один.
Савин глянул в оконце и увидел чуть ли не в полном сборе весь свой комсомольский комитет. Выскочил следом за Бабушкиным наружу, поздоровался с каждым и, невзирая на отнекивание, затащил всех в вагон. Табуреток было всего две, уселись на лежанках. Кружек не хватило, достал парадные стаканы. Вывалил в большую алюминиевую миску все запасы пайкового печенья и поручил Бабушкину разливать чай.
Нет, неспроста они все явились, пожертвовав таким редким свободным временем. Савин чувствовал это. И понимал, что причиной тому — оно, вчерашнее непутевое собрание. И, словно в подтверждение его мыслей, рядовой Сергей Плетт, худой как жердь, малоулыбчивый и малоразговорчивый, сказал:
— Мы насчет вчерашнего...
— Можно объявлять заседание комитета открытым? — шутливо спросил Савин.
— Не надо, — серьезно ответил Плетт. — Лучше так.
Савин оглядывал ребят и думал, что в принципе он их совсем почти не знает. Кроме каких-то мимолетных разговоров да двух плановых заседаний, ничего и не связывало его с ними. Кто такой Сергей Плетт? Взрывник. Из семьи прибайкальских охотников. На обоих заседаниях комитета не произнес ни слова... А что он представляет собой как человек? Какие у него взгляды на жизнь, привычки, желания?.. Или вон у Васька, что сидит напротив, неловко ухватив стакан такими же огромными, как у Сверябы, лапищами?.. Васек и Васек, так все зовут, хотя в нем почти два метра росту и фамилия под стать — Богатырев. До армии излазил с геологами всю тайгу, мог работать и трактористом, и трелевщиком, и шофером. А определили его здесь в геодезисты, потому как он мало-мало разбирался и в этом деле, специалистов же не хватало. Как и Плетту, ему оставалось служить чуть больше полугода, после чего Богатырев собирался осесть на БАМе... Ради стройки? Ради разбуженной тайги? Ради денег — чтобы поднакопить на «Ниву» и сбежать с вечной мерзлоты?.. Рядом с ним — рядовой Рамиль Насибуллин, серьезненький такой и всегда вежливый. И еще у него отчество странное — Идеалович. Савин постеснялся после первого знакомства спросить у него про отчество, поинтересовался у командира роты капитана Синицына. И тот объяснил:
— Дед с бабкой у него из первых комсомольцев. Вот и назвали сына Идеалом. А Рамиль по наследству стал Идеаловичем... Между прочим, наотрез отказался от импортного «Магируса», хотя самосвал, конечно, с комфортом. КрАЗ, говорит, привычнее, да и надежнее...
Чай Насибуллин пил крепкий, почти черный, дул на него, звучно прихлебывал. А выпив, повернул стакан вверх дном, словно сам себе дал сигнал к серьезному разговору:
— Вы извините нас, товарищ старший лейтенант. Неожиданно все с собранием... А предложения у ребят есть.
— Однако, есть, — подтвердил Плетт и требовательно взглянул на Васька.
Тот поперхнулся, оставил стакан, дожевывая печенье, послушно кивнул головой. И Савин интуитивно решил, что не Бабушкин с девчоночьими ресницами — закоперщик этого утреннего чаепития, а Плетт, не выставляющий себя наперед и в меру молчаливый.
— Значит, так, — сказал Васек. — Я на Амгунь до армии мотался. Ходил по старой трассе БАМа. Ну, той, что еще зэки до войны строили. В одном месте сохранились опоры от моста. Надпись видел, прямо в бетоне: «Этот мост строил комбриг РККА Петров». Он, наверно, украдкой выдавил свою фамилию в сыром бетоне. И получилось навек, так?
— Затакал, — буркнул Плетт.
Васек согласно кивнул и повторил, подняв указательный палец:
— Навек! Ну и я тоже хочу, чтобы моя фамилия навек осталась. Только не украдкой, а под музыку и с речью. Так?
— Мы т-тебя, Васек, самого вместо памятника на Соболиную сопку поднимем, — сказал Бабушкин.
Рамиль, который Идеалович, глядел на Савина вопросительно и даже с заметным нетерпением: как, мол, идея? А идея Савину нравилась все больше. Он подумал, что ему бы в жизнь такое не сообразить. Ведь это и есть то самое «моральное стимулирование соревнования», о котором так часто говорят на собраниях. Та самая гласность, только с учетом исторического размаха стройки, с учетом обстановки.
— Понимаете, — сказал Идеалович, — лучших определяем общим голосованием. Мы-то ведь лучше всех знаем, кто чего стоит. А потом под музыку — навечно. Чтобы, когда по БАМу пойдут поезда, незнакомые люди глядели на наши фамилии, как на памятник воинам-железнодорожникам.
— Это для мостовиков — памятник, — вмешался Бабушкин. — А для механизаторов?
— Чего проще, — ответил ему Васек. — Кубы из бетона, так? А на них фамилии. И через каждые сто пятьдесят — двести километров вдоль трассы. Как в Ургале на переезде: до Москвы — столько-то километров, до Комсомольска — столько-то.