Второй вариант
Шрифт:
— Извините нас, товарищ охотник, — привстал с места Давлетов.
Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Молча поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилась неширокая доска с ременными тесемками, туго перехватившими топорик и два холщовых мешочка. Охотник повернулся к свету и показался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую коричневую ладонь:
— Здравствуй,
Все так и ахнули: женщина!
— Здравствуй, гость! — сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: — Здравствуй, бойе!
Мужики — они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье поудобнее. Она сняла с себя подпаленную оленью куртку, хотела кинуть ее на нары, но Дрыхлин услужливо подхватил ее:
— Давайте, я вашу парку повешу на гвоздик.
Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их «забайкальские майки», только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее — легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:
— Как тебя зовут, бойе?
Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.
— Зачем молчишь?
— Женя, — назвался он.
Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:
— Ольга.
Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:
— Тушенка, однако, — и без стеснения взяла ложку.
Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил:
— Откуда у вас подкова, Оля?
— От отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Наверно, тогда уколов не делали. Отец пришел с конем. Когда умер, конь живой был, но старый. Тоже умер. Подкову дядя прибил.
— И как, приносит она вам удачу?
Она не успела ответить, за дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.
— Ольхон! — строго осадила ее хозяйка.
Пес послушно уселся у порога. Ольга достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала одну из холщовых сумок от доски, что служила ей вместо рюкзака. Вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро, сказала:
— Белку Ольхону сварю.
Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка белки, которую она привычно бросила в закопченное ведро, каким-то странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница; а профессия почти всегда ставит свою печать на человека, на его повадки, привычки, манеры. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры! И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше. А впрочем, какое ему до этого дело...
Дрыхлин спросил:
— Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга — не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..
— Как раз дом родной, — и снова сыпанула по плечам черными волосами.
Все-таки она могла меняться как-то враз: смахнула улыбкой заботы и опять показалась Савину молоденькой пухлогубой девчонкой.
— Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.
— Позвольте, позвольте! — удивился Дрыхлин. — За Тураном — это понятно: за перевалом. А Амака, как я понимаю, медведь?
Она рассмеялась совсем звонко и сказала:
— Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он — самый сильный, — показала на Давлетова. — Амака, конечно, медведь. Наш род от медведя. Амака, по-нашему, — пожилой человек, старик. Мой Амака — это дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.
— И как ваш промысел, Оля, удачный?
— Соболь не любит железа. Теперь в тайге очень много железа.
— Это государственная необходимость, — серьезно произнес Давлетов.
— Разве я не понимаю?
Дрыхлин без спроса снова наполнил ее миску. Она молча и опять же без смущения поблагодарила его.
— С утра сегодня не ела. Далеко ходила, ловушки смотрела.
— И так ничего и не добыли? — спросил Дрыхлин.
Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте — до чего неудачно.
Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Может быть, сон в детстве приснился? И силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она может ходить сутками по тайге, ночевать в таких вот избушках, не боясь одиночества, зверя, встреч с лихими людьми?..
Он вспомнил другое лицо и длинные, тонкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос фальшиво клялся в любви неведомой женщине: «Твои глаза — напротив...» А напротив были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу, смотревших, понимающих и прощающих...
— Где ты ходишь, бойе? — вдруг обратилась Ольга к нему. — Чьи следы распутываешь?
— Он у нас задумчивый, — сказал Дрыхлин.
— Молчанье — ограда мудрости, — произнесла она.
Встала от стола, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, поднялся на ноги, вильнув закрученным в кольцо хвостом. Она вышла из зимовья, он — за ней.