Второй вариант
Шрифт:
Такое бы внимание и взрослым не мешало проявлять друг к другу, думал Новиков. Где внимание — там и уступчивость, и забота. Без этого любовь сгорает, как костер из сухого валежника. «Пых» — и нету, хотя свету было много и казалось, что сквозь него не пробиться никакой темени.
Новиков вспомнил один из многих костров, освещавших в его жизни досужие вечера. Это было во время отпуска, лет десять назад, когда они вдвоем с женой отправились по реке на лодке. Плыли вдоль пустынных темных берегов, и сколько глаз хватало — виделась бурая барханная степь. И вдруг, как чудо в желтом мареве, — зеленый остров посреди реки. Тут они и заночевали. И прожили затем двое суток. На острове даже росла непонятно как заблудившаяся там березка. С верховьев река нанесла плавника,
В Кабуле Новиков задержался дольше, чем рассчитывал. Сидя в зале, где шел суд над Филиппом Огайяром, он невольно вспоминал неистового в своем желании отомстить Ширахмата и веселого безрукого мальчика Удута.
Огайяр — врач по профессии — нелегально перешел границу Афганистана и «изучал обстановку в стране» из логова банды Махмадуллы. На суде он говорил, что свой вояж совершил, движимый человеколюбием, желанием помочь страждущим. И Новиков невольно сравнил его с хирургом Владимиром Ремезом и другими советскими медиками.
«Движимый долгом врача» Огайяр почему-то проходил мимо нуждающихся в медицинской помощи жителей кишлаков, на которые совершала нападение банда. Почему-то не обращал внимания на страдающих трахомой ребятишек. Почему-то не выезжал на медицинское обследование кочевий, как это делают советские врачи и медсестры. Ему даже диким показалось бы дать свою кровь какому-то афганцу, как это сделала для Удута медсестра Вера Кондусова...
И еще с одним человеком сравнивал Новиков Огайяра. С тележурналистом Александром Каверзневым. Он тоже находился в зале суда. Вернее, работал в зале суда. Огайяр как раз говорил, что он стоит вне политики, что он является бесстрастным наблюдателем жизни. Однако наблюдал он ее под строго определенным углом зрения, о чем свидетельствовали отснятые им фотокадры. Он не хотел видеть того, что увидел Каверзнев, снимавший здесь свой фильм и стремившийся как можно глубже проникнуть в жизнь людей, республики, разобраться во всех сложностях послереволюционного периода.
Огайяр — иностранец для афганцев. Ремез и Каверзнев, делающие каждый свое дело, — тоже иностранцы. Но в том-то и суть, что француз был и остался чужим для народа, даже враждебным, а поступки советских людей продиктованы чувством уважения, сопереживанием, интернациональным долгом по отношению к судьбе республики...
На другой день Новиков собрался было опять в Кундуз, но в пресс-центре сообщили, что состоится джирга — что-то наподобие съезда раскаявшихся душманов.
А после джирги он встретил человека, который вознамерился отправиться в одну из банд. Не проникнуть, а именно нанести визит вежливости по приглашению самого главаря. Случай был явно неординарным, и Новиков никак не мог его упустить, справедливо полагая, что возвращение в Кундуз и встречу с маленьким Удутом можно отложить на позже.
Человек тот носил офицерскую форму, имел воинское звание. Однако фамилию его Новиков не имел права называть. И, сожалея об этом, придумал ему псевдоним: Цагол-Ахмат.
Встретились они сразу после джирги. С бородой в проседь, с могучим голым черепом и орлиным носом, Цагол-Ахмат был похож на киногероя из фильма времен гражданской войны. Сначала они говорили об обстановке в Афганистане и обычаях этой страны. Цагол-Ахмат оказался и знатоком истории, и знатоком корана, свободно изъяснялся на пушту и фарси. Считал, что душманы, в большинстве своем, — неграмотные верующие люди, которые слепо повинуются воле главаря и призыву муллы.
Еще до того как Новиков встретился с Цагол-Ахматом, коллеги из агентства «Бахтар» дали ему возможность познакомиться с некоторыми материалами, характеризующими обстановку в республике, проливающими свет на истоки контрреволюции, на то, что собой представляли «защитники ислама».
А представляли они довольно пестрый сброд — от пятнадцати до двадцати различных группировок. Одна из самых реакционных — Исламская партия Афганистана, возглавляемая Хекматиаром Гульбеддином, самым ярым противником революционных преобразований. Его конкурент на роль первой контрреволюционной скрипки — «потомок пророка Мухамеда» Сайед Ахмад Гейлани, лидер «Национального фронта исламской революции Афганистана» (НФИРА). Фигурирует еще так называемое «Движение исламской революции в Афганистане» во главе с Мухаммадом Наби, которого Гульбеддин на почве личных распрей обозвал «осквернителем ислама». Есть и другие группировки с громкими названиями и без названий, каждая из которых готова проглотить другую, лишь бы отхватить пожирнее кусок от заокеанского пирога.
Да, именно заокеанский пирог одногодичной стоимостью в сто с лишним миллионов долларов и является той силой, что их объединяет.
Новикову недавно попалась на глаза листовка с портретом Гульбеддина. Чернобородый, с волевым лицом и пронзительными глазами фанатика — так он выглядел на фото, размноженном в его штаб-квартире в Пешаваре. Ему есть отчего фанатично ненавидеть новую власть. Сын помещика и сам помещик (учился на инженерном факультете Кабульского университета), он утратил с Апрельской революцией все привилегии... Гейлани — потомок, как он сам утверждает, очень древнего рода, связанного родственными узами с королевской фамилией, священнослужитель и бизнесмен, имевший ранее в Кабуле автомагазин «Пежо»...
Нет смысла копаться в биографиях всех главарей — все они из клана бывших феодалов, чиновничьей элиты старого режима или наиболее реакционных служителей культа. Но если ранее они и в мыслях не допускали перешагнуть черту, отделяющую их от дехкан, то ныне вынуждены заигрывать с «братьями-мусульманами» и даже привечать тех, кто и при старом режиме промышлял разбоем на караванных тропах. А как же иначе? Главарь без шайки, без подчиненных — пустое место.
А вот о подчиненных, о тех, кто составляет основную массу укрывающихся в горах банд, — разговор особый. Многие из них «мобилизованы» насильно, взяли оружие под угрозой смерти или расправы с родными. Один из взятых в плен душманов, участник джирги Малек-Ага, рассказывал о том, как его бывшие сообщники в кишлаке Джабал-Сараз вырезали семью за то, что мужчины отказались уйти в горы.
Кроме тех, кто стал бандитом по принуждению, немало и таких, кто искренне заблуждается. Исступленная вера в аллаха не позволяет неграмотному крестьянину не откликнуться на призыв муллы истреблять «неверных», то есть тех, кто встал на сторону революции. И даже для людей образованных ломка старых укладов и понятий не проходит бесследно. Где справедливость? Где правда?.. Вот и бродят в потемках, пока не мелькнет для них свет истины. Этим людям, говорил Цагол-Ахмат, надо открыть глаза. Это и непросто, и небезопасно. Но возможно. А значит, игра стоит свеч. И в доказательство поведал Новикову одну быль.
МАЛАНГ
Стоял январь, мягкий и снежный. Погода для душманов — никудышная, горы в такое время для них неприветливы, а снег отчетливо рисует любой след. Несладко приходится Малангу. Наверное, потому пока притих, отсиживается в какой-нибудь норе.
А народ все прибывал, извещенный о митинге. Шли женщины, упрятанные в паранджи, с детьми и без детей, отдельно от них — мужчины. Наметанным глазом Цагол-Ахмат заметил у некоторых из них оружие, скрытое под одеждой. Такое уж время, что оружие может оказаться и у мирного дехканина. А может быть, и не мирного?.. Как их распознать, если на митинг собрались жители четырех кишлаков — Удхейль, Кабильбай, Базухейль и Пули-Санги.