Второй вариант
Шрифт:
Но не время было давать волю чувствам. Ее ждала работа, надо было разнести больным лекарства, сделать перевязки, в том числе и этому маленькому человеку с опухшим лицом.
А он ничего не понимал, ничего не хотел, ничего не ел. Ремез посоветовал накормить мальчика привычной для него едой. Девчата, взяв охрану, поехали в дукан, купили дыни, арбуз. От дыни Удут не отказался. Но разве это пища для ослабленного организма?
И все же было заметно, что мальчик постепенно привыкает к новой обстановке. Из всех он выделял Лену Лушникову. Водил по палате глазищами, провожая каждый ее шаг, и, дождавшись, когда она сядет
Вскоре Удута перевели в общую палату, туда, где лежали наши солдаты.
— Салям, — приветствовал Удута рядовой Сардаров, таджик по национальности. Мальчик встрепенулся, заслышав знакомую речь, повел глазами.
— Абдунаим, — назвал себя Сардаров. — Исматон чист, бача? Как тебя зовут?
— Удут, — прошептал ребенок.
Кроме Абдунаима Сардарова и Удута в палате лежали еще двое: рядовые Игорь Смирнов и Роберт Мингалеев. Они разговаривали с мальчиком, жестикулируя, старались развеселить его и все, что видел глаз, называли по-русски. Игорь спрашивал:
— Как дела? — И сам отвечал, показывая большой палец: — Хорошо!
После чего начинал тихонько петь: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама...» — и добавлял: «Лена».
Между тем заживление ран шло не так гладко, как хотелось бы врачам. Началось загноение ноги. В ней еще остались маленькие пластмассовые осколки. Ногу надо было спасать. Вскрывали капсулы, чистили раны, удаляли инородные предметы. Вводили антибиотики, делали обезболивающие уколы. Удут терпел, только мычал, когда было невмоготу. Пришел дед проведать внука. Увидев Удута улыбающимся, заулыбался сам, закивал головой. Схватил руку рядом стоящего Ремеза и пытался поцеловать ее.
— Шурави доктур, шурави доктур!
Старик начал что-то объяснять. Сардаров перевел: не мог дед раньше прийти, боялся душманов. Эту ночь просидел в сухом арыке, чтобы не попасть им на глаза. Кланяется советскому доктору и может отблагодарить только своей жизнью.
С этого дня выздоровление Удута пошло полным ходом. Настал день, когда мальчик впервые встал с кровати и заковылял к Игорю Смирнову. Спросил:
— Как дела, командор? — И сам ответил, подняв большой палец: — Хорошо!
Лена сшила ему трусики, майку, рубашку, шаровары. Он перебирал обновки, глазенки его сверкали. Показывал жестами, что хочет немедленно надеть все это. Но Лена не соглашалась, смеялась и говорила:
— Вечером.
Вечером девчата взяли его с собой в баню, и в палате он появился преображенный. Пел про солнце и про маму, заговаривал со всеми, мешая афганские и русские слова, долго не мог уснуть.
А на другой день произошло событие, перевернувшее весь мир в его представлении. После ужина Игорь Смирнов взял его на руки и понес в летний клуб. На экране пробирались по горам люди. Удут съежился, прижался к Игорю. Видно, что-то знакомое почудилось мальчику. А когда появились басмачи и стали стрелять в красноармейцев, он вцепился в Игоря и зашептал:
— Душман, душман...
Фильм кончился, а Удут не хотел уходить. Просил по-русски: «Давай, давай!..» — и показывал на экран.
Теперь он не пропускал ни одной кинокартины, его нельзя было оттащить от телевизора. А когда нога окрепла, исчезал из палаты, наведывался к друзьям, а их было очень много. Перезнакомился со всеми водителями санитарных машин, просил: «Прокати, командор». Первым бежал в столовую, помогал расставить на столах посуду. Довольно бегло стал говорить по-русски.
Когда привозили раненых афганских солдат, тут же подходил к ним и начинал разговор. А чтобы окружающим было понятно, о чем он ведет речь, пояснял по-русски:
— Душман стрелял, душман-басмач... Шурави врач — хорошо, борщ — хорошо, кино — хорошо.
Раненые улыбались ему, глядели веселее...
Новиков поставил точку, не зная, о чем писать дальше. История Удута была явно не закончена. Бегает веселый безрукий мальчик среди раненых — такой конец у грустной сказки? Но ведь только в сказках и бывают счастливые концы.
Мирно светила лампа с лимонным абажуром. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов. Только бдительный часовой прокричал невдалеке: «Стой! Кто идет?»
Вечером Новиков довольно быстро связался с Кабулом и узнал, что послезавтра ему надо быть в столице. Начинался суд над французским гражданином Филиппом Огайяром, которого солдаты-афганцы взяли в плен вместе с душманами из банды Махмадуллы...
«Почтовик» летал ежедневно, потому проблемы с транспортом не предвиделось. А сюда он еще вернется; сюда просто необходимо вернуться, чтобы дописать про Удута и поискать следы песни.
Новиков погасил свет, улегся на узкую скрипучую кровать. Но сон не шел. Из головы не выходил мальчуган с культей вместо руки... У Новикова тоже были сыновья. Теперь уже взрослые, разбежавшиеся по свету. А увиделись они маленькими, в том же возрасте, как и Удут.
Вспомнился младшенький — Петька, которого Новиков взял однажды с собой в бродячий отпуск. Несколько суток они прожили дикарями на берегу Иссык-Куля. А когда стали сниматься с места и Новиков, укладывая палатку, отвлекся от сына, тот вдруг исчез. Только что стоял на берегу, у самого уреза воды, и пропал. Берег был пустынный, песчаный — спрятаться негде. Еще только догадываясь об ужасе случившегося, Новиков метнулся в одну, в другую сторону и кинулся, как был в одежде, в воду. Вода была прозрачной — видно каждый камушек на дне; он сначала бежал по воде, потом поплыл, безумно вглядываясь в глубину. После смутно сообразил, что его одна человечья сила ничего не стоит. За глухим забором, уходящим в воду, затарахтел движок. И он, торопясь и захлебываясь, поплыл туда, чтобы позвать на подмогу катер.
И там, возле моториста, опробовавшего двигатель, увидел своего Петьку. Оказывается, перелез через забор, любопытствуя, что за ним скрыто.
Новиков никогда не трогал детей и пальцем, а тут отшлепал вгорячах, даже остервенился под недоумевающим взглядом моториста. А после опустился на песок в мокрой одежде, как-то враз обессилев. И Петька, вроде бы сперва обидевшийся за шлепки, испуганно тянул его за рукав:
— Ты чо, пап?.. Ты чо?.. Вставай, а то плакать буду...
Ах, дети, дети, боль родительская! Такой вот круговорот в природе, эстафета боли родителей за детей. Больше думаем и беспокоимся о них, маленьких, подросших, больших, чем о тех, кто дал жизнь. А дети будут переживать за своих маленьких, а те — за своих... Иначе бы и жизни на Земле не было...