Второй вариант
Шрифт:
Докладывали коротко и по-деловому: о расстановке людей, проверке вооружения, наличии боеприпасов и сухого пайка. А неразговорчивый капитан Виктор Ревнев обошелся всего одной фразой:
— Рота в готовности.
Гузачев сжато и лаконично отдал боевой приказ, еще раз напомнил о свето- и звукомаскировке. Потом вдруг сказал совсем не по-командирски:
— Всем свободным от службы — спать. По часу на каждый глаз...
Гасанов подумал, что все равно вряд ли кто уснет. В такие ночи обычно не спится. И еще отметил немногословие комбата. Говорунов в боевой обстановке не любят. Майор Аушев тоже не любил долгих разговоров и пустых слов.
— Пойдете
И это было правильно: солдат бывшей своей роты Гасанов знал наперечет. Ему и по долгу службы, по обязанности политработника, положено было знать людей, их настроение, нужды. А уж тут, в Афганистане, все солдатские радости и печали на виду. Гасанову было известно даже о том, кто от кого ждет писем и кто о чем думает сейчас, в эту настороженную тихую ночь.
Его рота располагалась рядом с командным пунктом батальона. Хотя и поступила команда спать, однако народ тихо колготился, пристроившись на ночлег кто где. Тоненький и стройный, как лозинка, Хайдарчик — рядовой Хайдаров, притулясь к башне БМП, бормотал что-то, записывал в тетрадку. Гасанов был одним из первых слушателей его стихов, сначала на таджикском языке, и тут же, в его же переводе, на русском. Хайдарчик писал о походах, о белых памирских снегах и черных глазах любимой девушки...
В ближайшем к БМП окопе устроился снайпер рядовой Бахром Салихов, маленький, жилистый и до предела отчаянный. В соседнем окопе сидел у пулемета неразговорчивый и скромный Николай Зайцев. В свободное время он подолгу писал кому-то письма, но не отправлял их, а складывал в вещмешок. И только когда в роту приходила почта, тоскливо и безнадежно взглядывал на почтальона...
Обходил Гасанов позиции роты, заговаривал с людьми и размышлял о том, что служба в Афганистане и есть проверка на крепость. Как бы ни выглядели внешне молодые люди, какой бы характер ни имели, экстремальные обстоятельства обнажают их человеческую суть.
Сегодня днем Гасанов вручил экипажу БМП во главе с сержантом Александром Поповым Вымпел имени сержанта Сергея Шашева, который служил в их батальоне полтора года назад и вошел в историю части как один из ее героев.
Их было трое разведчиков, вынужденных принять неравный бой. Сержант Шашев был ранен и понимал, что всем оторваться от противника не удастся, а сведения о нем в штабе были нужны позарез. И он отдал свое последнее распоряжение:
— Уходите через зеленую зону. Я прикрою.
Кончились патроны, кончились гранаты. Осталась одна-единственная, которую он берег для себя. И когда с торжествующим воем душманы кинулись к раненому русскому бойцу, раздался взрыв...
«Шашеву было столько лет, сколько и сержанту Попову», — подумал политработник, вручая вымпел. Видно, не нашлось фотокарточки Шашева в солдатской форме, не до фотографирования было в сумятице боев. А родные прислали — в пиджачке и в белой рубашке. Таким и изобразил Шашева на вымпеле художник.
...Гасанов услышал неторопливый говор сержанта Попова, сетовавшего кому-то на медлительность и ненадежность полевой почты. Откинув на БМП водоотражатель, он устроил постель из шинели и вещмешка. Сидел на ней, тихо беседуя с прапорщиком Сорокопудом.
Увидев заместителя командира батальона по политчасти, Сорокопуд шагнул к нему, по-уставному приложил руку к головному убору, собираясь официально доложить, чем занимается рота. Гасанов остановил его, и тот пошел рядом с капитаном в сторону, где расположился взвод обеспечения под командованием прапорщика Юрия Антипова, прижимистого, как все снабженцы, и щедрого одновременно.
— Помните старшего лейтенанта Лисса? — спросил Сорокопуд.
— Помню.
— А рядового Атаева?
Гасанов кивнул.
— У меня, товарищ капитан, такое чувство, что сердце скоро переполнится. Ведь боевой товарищ живет не только рядом, но и в сердце. И даже потом живет, после расставания... Я потому их вспомнил, что в последний раз мы виделись в такую же вот ночь. И тоже не спалось.
— Какой уж тут сон, Алексей Иванович, — подтвердил Гасанов.
— Знаете, о ком я все время вспоминаю, товарищ капитан? О дочке. Когда я уезжал из дома и садился уже в автобус, она сказала: «Откуда провожаю, здесь и встречу. Понял, папа?» Два дня назад письмо получил от жены. Пишет, что хотела перебраться в город, а Елена ни в какую: «Обещала папе дождаться на автобусной остановке и дождусь». Вот ведь какое упрямое дите!
В этом слове «упрямое» Гасанов почувствовал такую любовь и такую благодарность «дитю», что у него защемило сердце. Откровение — за откровение, и он признался, что во сне и наяву чаще всего видит одну и ту же картину. Зимний солнечный день, двухлетний Сашка, как медвежонок, в комбинезоне, катится с горы на санках и визжит от радостного страха, а внизу стоит Люба в черной шубке и белой шапке и закатывается в счастливом смехе.
Ночь лежала тихая и невесомая. В эту тишину вписались ворчанье речки, прыгающей по камням, запах осенней травы и яркий серп полумесяца.
Не спал и комбат Гузачев. Он понимал, что непросто командовать батальоном после Аушева, что перед подчиненными тоже иногда приходится держать экзамен, который для него уже начался. Вспоминал напутствие начальника штаба полка, бесшабашного, отчаянного, но расчетливого в боевой обстановке майора Георгия Крамаренко:
— Людей береги, — говорил он. — Лихачить и дурак может. Умей по-умному все взвесить и распорядиться...
Думал Гузачев и о том, что повезло ему с заместителем по политчасти: и людей знает, и вынослив, как скалолаз... И жалел о том, что уходит начальник штаба, уже есть приказ о новом назначении Адама Аушева...
Внизу билась о камни сердитая река, которую предстояло форсировать.
«Дурная река, — думал прапорщик Сорокопуд, — то ли дело днепровские Самара и Орель: спокойные, тихие, луга вокруг и ромашки на берегу...»
И Гасанов вспомнил свою Куру, к излучине которой прижался городишко Али-Байрамлы, где он родился и вырос и где бывал теперь лишь редкими наездами. У Куры нрав покруче, чем у этой речушки. Кура — река загадочная, недаром ее Лермонтов воспел... Представил выщербленные ступени старинного монастыря Джвари, откуда бежал лермонтовский Мцыри. Если взглянуть со скалы вниз, туда, где сливаются Арагви и Кура, можно увидеть две струи в одном русле, светлую и темную. И только попав в теснину между скал, они перемешиваются, сплетаются и бегут к Каспийскому морю... Память, как вязальные спицы, одну петлю цепляет за другую. Убежала когда-то давным-давно Кура из своего прежнего русла, оставив потомкам в наследство береговую скалу. Одно лето их рота отрабатывала на ней элементы горной подготовки. Как-то после занятий пошли они с командирам по обрыву бывшего берега и обнаружили древнее пещерное поселение. А в самой большой пещере увидели на стенах уже полуобвалившиеся цветные фрески на библейские сюжеты. Кто жил в том селении, чья рука разжигала пещерный очаг, какой творец расписывал стены, рассчитывая на вечность?..