Второй вариант
Шрифт:
Она закрыла лицо руками, и я опомнился. Оцепенение прорвалось мыслью: «Что я делаю?»
— Прости! — Я схватил ее руки. — Прости!
Она не плакала. Лицо у нее было спокойное и усталое. Подошла, провела рукой по моим волосам. Снова отошла и села спиной к окну. Сказала:
— У меня будет ребенок.
Я еще не успел осмыслить сказанного, как толчком рванулась в грудь радость. Она качнула головой:
— Не твой ребенок. Его. Я догадывалась об этом в Уфе. Потому и не хотела ехать. Потом не выдержала.
Я плохо слышал, о чем она говорит. Какой-то звон был в ушах, и комната вдруг показалась совсем незнакомой. Бессмысленно оглядывал стены. Заметил рисованный портрет в багетной рамке. Он что, и раньше висел здесь? Пузатый комод с резными ящиками... На нем статуэтка балерины с отколотой рукой. Неужели она всегда стояла тут?
— Дина!
— Ты меня выслушай до конца,
Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня, раскинувшего руки в август. Почему же так беспокойно? Почему мысли все время возвращаются к той дороге, к тем камням, на которых еще остались мои следы?
Да, Иван, человек никогда не признается в своем счастье. Он просто не знает, что счастлив. И, лишь достигнув белой хижины, поймет, что совсем недавно держал в руках Синюю птицу.
Слушай, Иван, я рассказываю тебе продолжение.
Не знаю, да и знать не хочу, как живут Сергей и Ольга. Но верх в доме, судя по началу их семейной жизни, держит она. Хотя по-всякому поворачивает жизнь.
Дороги наши с ним окончательно разошлись с того самого перекрестка, на котором стоял вышедший с гауптвахты Гапоненко. Вытащил все-таки его тогда подполковник Соседов. А Гольдина вытащил на партийное собрание. Потом в окружной газете появился фельетон «Липовые зайцы». Наверное, имелось в виду, что во время кросса его подчиненные бегали по кустам. Он написал рапорт с просьбой перевести его в другой гарнизон. Перевели... С тех пор мы не виделись.
А недавно встретил на одном совещании Леву Вяха. Рулит политотделом, произносит зажигательные речи и по-прежнему все куда-то спешит. Он и рассказал, что Гольдин осел в каком-то кадровом органе и тоже ходит в полковничьем звании. Посох удачи — да?..
Нет, Ванюша. Умение приспосабливаться к обстоятельствам или вертеть ими — не тот посох, который поддерживает человека всю жизнь. Как я лично выгляжу в деле — тоже гнилая палка. Главное — само Дело. Ты на себе в этом убедился. А звезды на погонах — производное. Твоя генеральская — тоже пришла из Дела...
Мы старые-старые стариканчики, Ваня. А мысли нет-нет да и вернутся в ту пору, когда мы все были лейтенантами.
— Самые счастливые годы, — сказал подполковник Соседов перед тем, как его перевели на повышение в Забайкалье. — Что заложено в лейтенантах, то аукнется в полковниках.
Вскоре после отъезда замполита и Хаченкова проводили в запас.
С Диной я виделся. Правда, очень давно. Она живет с мужем, у них дочь. И я женат. На том самом, выросшем из дождя, чуде. Только чудо растворилось в буднях.
Часто думаю, почему я все-таки не поехал к ней тогда? Почему? Наверное, потому, что боялся потерять первую любовь. Наверное, потому, что не верил в себя, что не хватило внутренней силенки. Думал — все уйдет, останутся придирки, ревность и боль... В прошлом году я снова отправился в Уфу. Побывал около ее дома. Все смотрел на подъезд, на окна, хотел, хоть издалека, увидеть. Нет, не увидел.
...А Гапоненко увез свою Пальму на Север. Молодец, правда?
ГРАНАТОВЫЙ ЦВЕТ
КОМАНДИРОВКА
— Лечу в командировку, — сказал Новиков. Жена никак не отреагировала, молча наблюдала, как он укладывает в портфель привычный дорожный минимум вещей. И только когда он затолкал туда две банки сгущенки, банку растворимого кофе и три пачки чая, спросила:
— Надолго?
— На месяц.
— Может быть, хоть скажешь, куда летишь?
Он непроизвольно замешкался с ответом и тут же почувствовал, что она насторожилась. Глянул на нее так, как умел смотреть, когда хотел что-то скрыть, — беззаботней безмятежно. Сказал:
— В Ташкент.
— А что, в Ташкенте чаю нет?
— Чтобы не отвлекаться на магазины.
— А-а... — протянула она недоверчиво.
Это «А-а...» Новиков вспоминал и когда ехал в аэропорт, и когда сидел в салоне «Арианы», взявшей курс на Кабул. Почему он не захотел сказать ей, что летит в Афганистан?.. Спрашивал себя и не мог дать четкого ответа. Во всяком случае, не потому, что оберегал ее от волнений. Просто не хотел, наверное, чтобы в их отношения вмешалась война. Ведь Афганистан — все же война; пусть необъявленная, но война. Узнай она про его командировку, глаза сразу бы сделались испуганными. Все будничное, сиюминутное тотчас отступило бы, улетело, испарилось. И воцарилось бы понимание, замешенное на серьезности момента, когда все остальное кажется шелухой от семечек. Да и сама она, по своей женской природе, не смогла б, не посмела б выглядеть иначе, как переживающей, ждущей, нужной.
Парадоксов в этой сутолочной жизни более чем достаточно, думал Новиков. И главный из них — «чем хуже, тем лучше». Да, так получилось, что, чем труднее складывались жизненные обстоятельства, тем светлее были их семейные отношения. И наоборот. Последние годы больше было наоборот. Трудно даже отыскать ту полосочку, чтобы сказать «до» и «после». Наверное, нету ни четкой черты, ни старого костерка перед непогодой... Со стороны поглядеть — везучий Новиков. Взяли в центральную газету, получил в Москве приличную квартиру, солидно печатается. И полоса безденежья осталась в прошлом — живи и радуйся. Но чем больше надо бы радоваться, тем дальше они с женой отдалялись друг or друга. Вернее, меньше понимали друг друга — без ссор и ругани и, что обиднее всего, даже без выяснения отношений. В последнем он, пожалуй, был виноват сам. Как, например, неделю назад, когда она, вернувшись из магазина, вручила ему какую-то импортную сорочку в цветном целлофане.
— Спасибо, — сказал он.
— Нет, ты примерь, — попросила она.
Новикову страсть как не хотелось ничего примерять. Он лежал по случаю субботы на диване, мучаясь от того, что не получалась статья, а точнее, получалась не так, как он хотел.
— Я два часа простояла в очереди, — сказала она. — На тебя невозможно угодить.
— И не надо угождать. Никакая сорочка не стоит двух потерянных часов.
— Боже мой! У тебя невозможный характер...
Он удалился в свой, переделанный из чулана кабинетик и не выходил до вечера. Статья все равно не шла. А глупая мысль возникла: сорочка для мужа — это оправдание разных покупок для себя... Впрочем, ему было наплевать на это. Он уже знал в тот день, что ему предстоит месячная командировка в ДРА, и был обеспокоен тем, чтобы ликвидировать к отъезду все редакционные «хвосты»...
— Спишь? — услышал Новиков сквозь гул самолетных двигателей.
Голос Александра Каверзнева, политического обозревателя Центрального телевидения, вернул Новикова из прошлого. По салону ходила с подносом стюардесса с раскосыми глазами. За иллюминатором гуляло солнце, а чуть ниже лежали похожие на сугробы, пухлые облака.
— Думаю, — ответил Новиков.
С Каверзневым они были знакомы шапочно. Новиков считал его генералом от журналистики, по-хорошему завидовал его умению видеть и мыслить масштабно. Пока не были знакомы, думал, что умеет Каверзнев подать себя телезрителям и что, видно, немало ему пришлось поработать, чтобы выглядеть на экране не обозревателем, а собеседником на равных. Но потом оказалось, что в жизни Александр не намного отличался от телеэкранного и манеры его шли не от умения, а от характера.
— Если о том, что убежало, то думать не стоит, — сказал Каверзнев.
— Может, и не стоит...
У телевизионщиков был целый воз груза — аппаратура. И Новиков подумал, что ему куда как проще: блокнот с авторучкой и портфель, который уступит место полевой сумке. На все сборы — минута, и вперед — на машину, на вертолет, на самолет... И приблизилось другое — то, ради чего он летел на этом нерусском лайнере, заплатив за билет кучу казенных денег.
Конечно, все, что положено, он сделает. Будут и репортажи, и очерки. Но была у Новикова еще одна мыслишка, зародившаяся где-то месяц назад. Один из офицеров, отслуживших в Афганистане, принес в редакцию магнитофонную кассету, на которой были записаны самодеятельные песни. Слушали записи вечером. Неизвестный исполнитель пел хрипловатым голосом под аккомпанемент гитары, в который врывались иногда звуки автоматных очередей.
Гранатовый цвет, Гранатовый цвет, Гранатовый цвет На дороге. И нас уже нет — Ушли мы в рассвет, Ушли мы в рассвет По тревоге...Песня была без претензий, но чувствовалась в ней какая-то жизненная сила и оголенная, как провода, правда. Новиков слушал и видел в кабинетной темноте дорогу, петляющую среди гор, цветущие гранатовые деревья на обочинах.
В песне говорилось о том, как жили и дружили сержант по имени Коля и сарбаз Абдулла. Сержант был родом с Украины, а сарбаз — из Джелалабада. Несли рядом службу, делились куревом и учили друг друга родному языку. Но однажды попал Абдулла в засаду, и Коля поспешил ему на выручку...