Вторжение
Шрифт:
— Теперь вы на человека стали походить. А то поглядеть — страх божий, — заметил командарм, вызвав усмешку присутствующих.
Рокоссовский встал, выслушал короткий доклад. Положение на Клинском направлении было тяжелое. В стрелковых и кавалерийских полках насчитывалось от 150 до 200 человек; танков и с десяток не наберется. Сохранился только курсантский полк. Противник резко превосходил в силах.
— Понимаю, — кивнул командарм. — Открытые поляны и дороги, по которым наиболее вероятно движение немецких танков, продолжайте минировать, всюду на их пути устраивать завалы. Танки жечь огнем противотанковых ружей и бутылками с горючей смесью. Без брони их пехота шагу боится ступить. Днем вести сдерживающие
Перед уходом спросил, как можно связаться со штабом фронта, и вместе с членом Военного совета Лобачевым поспешил на почту. Там их встретила бледнолицая пожилая, но подвижная телеграфистка. Она встала и не садилась, пока не вызвала к аппарату начальника штаба фронта Соколовского.
Рокоссовский диктовал в трубку:
— "Бои идут непосредственно в Клину, на его окраинах. Остался выход только на восток, к Рогачеву, а на юге, к Солнечногорску, дорога перерезана".
Командарм сообщил, что части и соединения армии, изнуренные и потрепанные в боях, очень малочисленны, и попросил прислать резервы. Начальник штаба ответил, что на помощь надеяться сейчас нельзя.
В этот момент раздался сильный взрыв. Здание встряхнуло, посыпалась штукатурка. В помещение ворвались клубы морозного воздуха и смешались с известковой пылью: вражеский снаряд срезал угол дома. Каким–то чудом уцелевший, продолжал стучать аппарат, и бледная связистка протянула Рокоссовскому телеграфную ленту: "Отступать больше некуда, и никто этого вам не позволит… Любыми, самыми крайними мерами немедленно добиться перелома, прекратить отход и не только не сдавать ни в коем случае Истры, Клина и Солнечногорска, но и выбить фашистов из занятых районов… Каждый дальнейший ваш шаг назад — это срыв обороны Москвы и позор для вас и частей, которыми вы командуете… Всему командному и политическому составу снизу доверху быть в подразделениях, на поле боя…" Увидев подпись "Жуков", командарм представил себе беспощадно–суровое выражение его лица и поморщился. Срывающимся голосом попросил передать: "По зданию, откуда говорим, ударил снаряд, идем принимать меры. До свидания".
Шагнул к двери, но у выхода повернулся к телеграфистке и сказал, поклонившись:
— Спасибо.
На улице ветер крутил снег. Крупинки больно стегали по лицу. То там, то здесь в городе рвались тяжелые снаряды. Командарм шагал крупно через сугробы, не обращая внимания на взрывы.
— Ничего, обойдется, — попытался успокоить Лобачев.
Командарм не ответил, лишь передернул скулами.
— Оставайтесь, товарищ Лобачев, в Клину. Держите тут оборону, проговорил наконец он. — А я поеду в штаб. Надо немедленно подготовить к взрыву шлюзы Истринского водохранилища. Немцы подошли близко, и эту естественную преграду преступно терять.
Сидя в машине, командарм по–прежнему был возбужден. Телеграмма командующего фронтом распалила его. "Кулаками размахивает. Мне и без того тошно". Еще раньше Рокоссовский составил о командующем фронтом свое противоречивое мнение: то ему казалось, что жестокость — явление обычное и вполне оправданное на войне, и нужно поступать, как командующий фронтом, круто и в иных случаях даже беспощадно; то вдруг принимался его осуждать, считая, что человек — не камень и нельзя ранить его сердце, тем более в критические минуты.
"Ну, а как же иначе поступать с нашим братом? По головке гладить? Увещевать, когда враг за горло берет…" — возразил самому себе командарм и поглядел в боковое оконце.
Иней густо затянул стекло. Мороз, похоже,
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Стрелки больших металлических часов неумолимо отсчитывали время. И с каждой минутой угроза надвигалась…
Справа от полковника Шмелева лежала подрывная машинка, и стоило крутнуть ручкой, как заряды страшной силы поднимут на воздух водоспуски. Но полковник выжидал. Рядом с ним сидел саперный инженер в замызганной, покрытой корками льда шинели, с лицом углисто–черным и до того худым, что постучи пальцем — и загремят кости. И еще чуть в стороне, независимо, сидел третий — представитель особого отдела. Он не сводил глаз с полковника, притихшего инженера и поминутно, видимо сам того не замечая, поглаживал рукой деревянную кобуру маузера. Перед ним на опрокинутом снарядном ящике лежал лист заготовленного акта, в котором можно было прочитать: "…Мы, нижеподписавшиеся… водоспуски Истринского водохранилища при подходе немцев в… (число и время надо было проставить) взорвали…"
Судьба важного участка фронта была сейчас в руках этих троих… Стоит немцам с ходу пробиться к плотине и захватить исправные водоспуски, как переправа их войск через водохранилище пойдет беспрепятственно, и кто знает, где, на каком еще рубеже смогут задержать их наши войска. Таких рубежей до самых предместий столицы уже не было.
Но полковник Шмелев выжидал, поглядывая на верхний обледенелый мостик; по нему должны пройти последние бойцы. Он не хотел, не мог оставлять на той стороне батальоны, чтобы они, погибая, просили огня…
Представитель особого отдела расстегнул кобуру, пальцы вцепились, да так и застыли, сжав рукоятку. Казалось, еще минута, и он не выдержит. Полковник Шмелев скользящим взглядом заметил его движение и проговорил, еле скрывая гнев:
— Уберите пистолет. А если у вас рука чешется, идите вот туда… разряжайте! — кивнул он в сторону плотины, откуда доносились тяжкие вздохи боя.
К переправе продолжали стягиваться остатки разбитых, но еще борющихся частей. За ночь удалось эвакуировать на восточный берег раненых, вывезти автомашины, повозки; прямо по льду на руках перетащили пушки, и теперь эти орудия стояли в заснеженных кустах, готовые по первому сигналу открыть огонь, если немцы решатся пустить по ледяному нолю водохранилища и ниже по реке — танки. Но противник не переправлялся. Все усилия он сосредоточил на плотине, намереваясь захватить ее в исправности.
Бой у водоспусков становился все более напряженным. Вот уже на обледенелом каменном мостике плотины появилась небольшая горстка бойцов это были остатки арьергарда дивизии. Одни несли, взвалив на спины, раненых, другие волокли пулеметы, остальные, то и дело оборачиваясь, стреляли из винтовок и трофейных автоматов, не давая немцам подойти к плотине.
Последним прикрывал отход лейтенант Костров. Без шапки, в разодранной на спине шинели, пробежит метров пять, повернется, приложится к прикладу, выстрелит из винтовки — и опять ближе к переправе. И едва перебежал Костров через плотину, как Шмелев решил: "Пора…" Сердце отозвалось громким стуком, казалось, еще мгновение — и оно вырвется наружу или, наоборот, затухнет внутри, чего в свои годы он уже побаивался.
Тяжелая его рука легла на адскую машину. Саперный командир облегченно вздохнул. "Сработает", — прошептал он и пожалел, что напрасно так много заложили толу — пригодился бы где–нибудь в другом месте. Представитель особого отдела в ожидании взрыва не шевельнулся, словно припаян был спиной к стене окопа.
Полковник Шмелев, ставший с годами чувствительным, в этот миг усомнился: а что, если кто–то остался на той стороне, и спросил об этом у подбежавшего к нему лейтенанта Кострова.
— Все перешли… Убитых только не успели…