Вторжение
Шрифт:
— В какие кусты?
— А вон видите след, — показала она рукой.
— Э-э, черт, в гущину мотанул. Теперь не найти, — пожалел военный и снял шапку: от свалявшихся мокрых волос шел нар. Он посмотрел на нее по–мужски напористым взглядом, охватив разом и лицо, слегка покрытое у глаз даже зимой веснушками, и разлато приподнятые, будто от вечного удивления, брови. Наталья встретилась с его глазами, внутренне поежилась.
— Куда вы торопитесь?
— Меня ждут.
— Муж? Он у вас строгий?
— Хотя бы и муж — не все ли равно, — сухо заметила она и внезапно усмехнулась: — Догоняйте своего зайца–то. Небось
— Потерпит. А вы, простите, в Ивановке живете?
— Хотя бы и там… — Удивленно посмотрела на него, как бы спрашивая: "Откуда это вам известно? И что вы от меня хотите?"
В это время из глубины леса послышался простуженно–хриплый окрик:
— Наталья! Куда ты запропала!
— Я сейчас, батя, — отозвалась она и пошла напрямик через заснеженный кустарник.
Он долго глядел ей вслед. Глядел и думал: "Ну и дикарка! А красавка жизни бы не пожалел ради нее…"
ГЛАВА ВТОРАЯ
Село Ивановка — большое, из конца в конец версты четыре наберется разметалось на юге Черноземья, в той местности, где зима полнится снегами, крепкими морозами, а лето долгое и жаркое, даже по ночам душно, и только изредка короткие ливни бодрят воздух прохладой. Село раскинулось полукружьем, с травяным выгоном посредине, и от избы до избы напрямую неблизко, глядишь вечерами — еле угадываются тихо мерцающие в окнах огни керосиновых ламп.
На юго–западе — два сада, разделенные сухим логом. Один — Старый подступает к селу совсем близко, в нем некогда стояла помещичья усадьба, о которой теперь и помину нет, разве только заметишь где–нибудь в ямах, густо заросших глухой крапивой, осколки фаянсовой посуды. Рядом со Старым садом разбит другой; его назвали Новым. Проходя через лог по тропинке, редко кто не захочет попить в жаркую пору воды из прохладного родника или поглядеть на одинокую, выросшую без догляда лесовику. Кудлатая, вся в сучьях, она не ведает неурожайных лет; обычно яблони–неженки через год родят, а эта — неприхотливая, дикая — каждую осень наливается рдяно–зелеными, вяжущими рот плодами, и вкусными они бывают только прихваченные первыми заморозками.
Оба сада полого спускаются к реке.
На юго–восток от Ивановки, сразу за огородами, которые кончаются зарослями ветел, раздались неоглядные ржаные поля. Нет им ни конца ни края, только седеют вдали курганы да ходят по горизонту наполненные ливнями облака.
Сторона привольная, русская… Когда–то спокойную округу будоражил тягучий звон колоколов. Теперь в церкви, что стоит на отшибе, за каменной щербатой оградой, служба не ведется, и самую церковь отдали под клуб, только еще не снят с изумрудно–зеленой крыши костлявый белый крест. Внутри, под сводами, и поныне парят упитанные ангелы, но молодежь, заходя в клуб, перестала замечать их. Рядом с церковью — белокаменная круглая колокольня. По винтовым ее ступенькам долго надо подниматься наверх, а взойдешь наконец и глянешь вниз — сердце замирает: на десятки верст уплывает земля, а из–под облаков тянут стужие ветры…
Всем сходом поговаривали селяне разобрать колокольню, но приехал из области старичок, ревнивый хранитель древних памятников, и повесил у самого входа табличку: "Под охраной государства". Сторожить эту редкостную колокольню заодно с клубом было доверено Игнату Фроловичу Клокову.
Живет
Шло время, тужил Фрол, что поступил круто, смутно надеялся, что сын объявится, да только не внял его поздним глухим просьбам Игнат. Едва очутился парень на свободе, взыграла в нем страсть повидать белый свет. Поначалу нанялся в грузчики на станции Лиски, а скопил деньжонок — махнул прямо на юг, к Черному морю.
Ехал в беспокойном смятении, откровенно побаиваясь этого края и его людей; еще в дороге наслушался, будто селятся там горцы, которые холодное оружие при себе держат, даже пляшут с ножами в зубах и жен имеют краденых…
Попал он в Феодосию и подивился, когда увидел, что море совсем не имеет черноты, хотя и зовется Черным; вода в нем, напротив, зеленая, с белыми волнами, несущимися вскачь. Храбро разделся, попробовал искупаться — ширь–то какая! — плыви хоть до горизонта, куда скатывается море дугою, и тело легко держится на воде — пошевеливай только руками.
А вечером Игната зазвали к себе рыбаки. В каменной хибарке, похожей на погребок, ночь напролет прокутил он с новыми братками.
Разбудили Игната чуть свет. В тихом томлении дремало море. Вода отливала причудливыми красками: у самого берега была чистейшая, каждый камушек, каждая рыбешка проглядывались, как в зеркале, а дальше лежала зеленая полоса, а еще дальше — лиловая, будто стлалась над морем густая пелена тумана.
Всматриваясь, Игнат с удивлением заметил, что вон там, в море, вода кипит, словно подогретая со дна. Подбежал к рыбаку, спросил, что это за диво, а тот спокойно ответил: "Кефаль идет. Стадно любит ходить…"
По душе пришлась рыбацкая жизнь Игнату. Остался на море. Бросали тяжелые сети и в прибрежных водах, и на глуби. Промышляли до поздней осени, пока не застигали опасные штормы.
С наступлением холодов рыбаки расставались на время с морем, уходили к семьям. В эту пору тоскливо становилось Игнату, и хотя товарищи звали его к себе пожить, все равно тяготился он своим одиночеством. Как–то пришлось ему зимовать в Инкермане, и тут подвернулась ему на глаза девица. Звали ее Нелла. Про нее рыбаки говорили: "Живая, как чайка". Темные волосы носила, не заплетая, и они тяжелыми пучками свисали на спину, а если бежала или поворачивалась лицом к ветру, волосы метались позади, как крыло ворона. Многие парни зарились на нее, да только ни с кем не хотела она знаться. Покорил ее Игнат — то ли силушкой, то ли сердцем открытым.
После недолгих приготовлений рыбаки справили шумную свадьбу. Зиму прожили вместе, ревниво не отлучаясь друг от друга. А по весне, когда опять начался лов, Игнат забрал молодую жену с собой. В кочевой жизни была она незаменимой помощницей.
На другой год Нелла родила девочку. По настоянию Игната, ее назвали тоже Неллой. Жену с ребенком Игнату пришлось отвезти в Инкерман, а самому вернуться к товарищам.
С того времени каждый сезон они жили в разлуке; муж возвращался только поздней осенью. Жена часто шутила: "Всю зимушку греешь меня, а летом и без того жарко!"