Вторжение
Шрифт:
А вечер долгий и тягучий, как осенняя дорога. Не сидится Игнату. Опять поднимается с лавки, медленно ходит, поглядывает на дверь. Может, Иван Лукич не поленится, погорячит в езде коня. Поставил бы его рысака в сарай, задал бы овса, а сами — к столу, и зачали бы толковать про разные баталии и военные диспозиции. Правда, не все приходится брать на веру, но послушать Лукича — просто умора. "Да я же эту гидру, что супротив революции голову подняла, не щадил! — восклицает Лукич. — Бывало, чуть завижу, налетаю и раздваиваю!" — "Да что ты? В самом деде раздваивал?" спрашивает Игнат. "А вот таким манером… Смотри, как я их, басурманов!" Лукич выскочит из–за стола, схватит своей дюжей рукой за шиворот
Много подобных страхов натерпелся Игнат со времени знакомства с Лукичом. А все–таки ладно будет, если заявится. Ну что ему стоит сесть на коня и махнуть — ведь и езды–то всего три версты. А может, занемог, рана старая открылась — нет, этого не хотелось бы, пусть себе живет в здравии Лукич…
"Гм… Собаки залаяли. Кто–то будет? Дельно, дельно", — обрадованно смекает Игнат, натягивает на плечи овчинный кожух и выходит наружу. Крыльцо заметено валиками снега. Стелет поземка, свистит в подворотнях ветер, дыбится соломенная стреха… Щуря глаза, Игнат вглядывается в мглисто–серую дорогу. Кто–то идет вон с того конца села. "Наверное, Захарий. Что ж, и тебе почтение", — мысленно зовет Игнат. И хотя с этим одноглазым Захарием разговор у них дальше рыбной ловли не идет, все равно охота почесать язык, вспомнить, как они в позапрошлом году задумали ловить сомов на Мотыре и под мостом, в омуте, поймали усача пуда на полтора. "А может, согласится ехать на подледный лов?" — соображает Игнат и машет рукой:
— Иди, иди, уж я тебя уломаю!
Но что это с Захарием? Бредет медленно, вихляет из стороны в сторону. Пьяный, что ли? Постой: да это же совсем не он. Захарий высокий, тощий, а этот приземист, широк в плечах. Кажется, избач, сын Паршикова. "Пошел он ко всем чертям. Приплетется, начнет танцульки выковыривать… Не пущу!" говорит сам себе Игнат и, обив о крыльцо валенки, поспешно закрывает дверь.
Минут пять в неприятном ожидании Игнат постоял в сенцах. Близко под окнами проскрипел снег. Кажется, прошел дальше. Нет, завернул, шаги все ближе. Вот уже на крыльце. Степенный стук в дверь. Игнат помедлил, не желая отворять. Но вот шаги от крыльца удалились, послышался легкий стук в окно. И до слуха донесся приятный, совсем родной голос:
— Игнатий, а Игнатий! Отвори, это я!..
"Сват заявился", — радостно екнуло сердце у Игната, и он чуть не сорвал щеколду, распахнул дверь настежь.
— Заходи, заходи, Митяй. Сваток мой! — рассыпался в любезностях Игнат и помог гостю обмахнуть со спины, с заячьего треуха снег. Пройдя в переднюю комнату, Дмитрий Васильевич отколупнул с усов ледяные сосульки, разгладил мокрые брови и сказал:
— Зимно–то. Ветер так и шатает. — Поглядев на железную печку–времянку, поежился: — Ай не затопляли еще? В деле, видать, забылся. А Наталью пошто не заставил?
— У печки сидеть — плечи не болят, — уклончиво ответил Игнат. — А Наталью винить напрасно. Еще молодуха, в клуб пошла. Да я сейчас… разом… — Приговаривая, Игнат начал колоть ножом тонкую сухую доску, вынутую из–под загнетки.
Немного погодя растопил времянку. Бока жестяного
— Вера! Ты слышишь? Поди сюда, — позвал Игнат.
— Чего, батя?
— Принеси из погреба капустки, яблочек моченых. Да и редьку не забудь. Выбери из тех, что песком до осени засыпал. — И, поглядев на свата, причмокнул губами: — Эх и редька, сваток! Дотронешься ножом, аж звенит, как с корня. Верочка, чего ж ты медлишь?
— Неохота одеваться снова. Я спать легла.
— У-у, боже мой! Такую рань! Вон историю бы позубрила. А то в школу идешь, а ко мне с вопросами про царя Давыда…
Верочка на ходу надела стеганку, сунула босые ноги в сизые отцовы валенки и побежала в погреб.
Игнат удалился в чулан, долго развязывал бутыль. В нос ударило сладковато–терпким запахом смородиновой настойки. "Сейчас выпьем маленько и потолкуем… Уж он зачнет про мирские дела, а я, понятно, свое… Безобразие, что творится на белом свете! Уж мы с ним фюрера германского продернем, и этому… как его… Чемберлену надо бы холку намылить. Туда же гнет. А-а, все они мир баламутят, стервецы поганые!" — Игнат сердито плюнул и понес бутыль на стол.
— Чего ты, сваток, кажись, не в духе? — глядя на его хмурое лицо, не преминул спросить Митяй. — Аль некстати приплелся?
— Напрочь… Я ж глаза намозолил, тебя ожидаючи, — подобрел Игнат. Они чокнулись стаканами, Игнат первым опорожнил залпом и привычно понюхал корочку черствого хлеба.
— Да-а, такие они, дела–новости, — протянул Игнат, намереваясь сразу, пока сват не запьянел, поворошить политику. Митяй понимающе кивнул, отер концом полотенца вспотевшее лицо и сказал:
— Новостя, они от наших рук берутся. Слыхал, кобыла–то наша, Майка, опросталась! Какого сосунка принесла — прямо загляденье! На лбу, стало быть, белая полоска, и ноги по самую щиколотку вроде в белых чулках.
— Эх, что деется на белом свете! Что деется, — не слушая его, заговорил Игнат и, подняв руку, сжал в кулак. — Чуешь, куда фюрер ихний, бес этот Гитлер, клонит? Всю Европу хочет проглотить, что тебе акула…
Тем временем Митяй тянул свое:
— Ну и сосунок… Чистых кровей! И пойми — жеребчик. Не–ет, такого красавца продавать нельзя. Только на развод. — Подумал, хрустя моченой капустой, приятно пахнущей укропом. — Вот бы мне на выставке с ним очутиться! А что, думаешь, осрамлюсь? Лицом в грязь вдарю? Я бы там зашиб рекорды. Думаешь, нет?
Но Игнат ничего такого и не думал. Он поспешно вынул из ящика стола небольшую замусоленную карту с двумя полушариями и, тыча в нее пальцем, горячился:
— Ты вот, сват, гляди, как эта карта перекраивается. Прямо на глазах тают целые империи. Кажется, давно ли чехи жили в мире да спокойствии? А теперь крышка, и рта не разомкнут. А Гитлер видит, что ему не бьют по зубам, не присмирел, стал шире расползаться со своими танками. Как та черепаха заморская… Раздавил Данию эту самую, Норвегию и прочее… Вроде бы и люди там мастеровые да удалые, ко всем непогодам привычные. Ан не удержались. А почему все? Почему, тебя спрашиваю, такое на белом свете деется?
— Всего хватает, всяких безобразий, — отвечает, кажется, в тон сват и вздыхает: — Кормов, боюсь, не хватит. До рождества дотянем, а там хоть плачь али скотину на подпорках держи. Отвыкают у нас хозяевать. Отвыкают! Летом–то как просил председателя — давай выведем баб на косьбу трав возле речки… Какая трава–то уродилась кустистая! Не согласился, все поторапливал с уборкой раньше сроку управиться, да этот самый красный обоз перво–наперво отправить… Славу поиметь захотел, едрена мать!.. А без кормов скотину оставил… Эх, не умеют хозяевать!