Вторжение

Соколов Василий Дмитриевич

— А я вот тебе подушечку вышиваю, — похвалилась Наталья.

Отец погладил осторожно вышивку и сказал усмехаясь:

— Подушечка добрая, да не по моей голове.

— Почему?

— Наркомам спать на таких подушечках…

Наталья не стала спрашивать, почему именно они должны спать на таких подушках. Знала: отец помешался на этой самой политике, кстати и некстати произносит мудреные слова.

Она подошла к печке и, отодвинув заслонку, вынула рогачом щи, попробовала — сварились, но отец уже прилег на лавку, а самой ей не хотелось есть. Присела на окованный

жестью сундук, склонилась над вышивкой, снова возвращаясь к своим думам.

"Как он ловко правит лошадью, — вдруг подумала она о Завьялове. — И какой внимательный. Настоял отвезти на санках, доверил самой править. А конь — ой как же несся!"

Ей Вспомнилось, что муж, когда хотел научить чему–нибудь, объяснял без особой охоты — как учитель, повторяющий давно наскучивший урок. Завьялов же в обращении с ней был мягок, даже когда чуть не свалила санки, не вспылил, не накричал.

Нет, Алексей и в первые дни был приметно грубоватым, говорил мало. Припомнилось ей, как после свадьбы они сняли комнату на окраине города, в Чижовке. Как–то на кухне испортился кран, и вода хлынула вдруг сильной струей, расплескиваясь во все стороны. Вместе с хозяйкой они с трудом завязали кран веревочкой, и вода пошла тише. Но вот, зайдя на кухню после работы, Алексей холодно произнес:

— В помощники не взял бы, — и мгновенно сорвал веревочку, стал молча возиться у крана.

Наталья быстро убрала кастрюли с готовым обедом и ушла в комнату обиженная. Постояла, успокоилась: "Стоит ли печалиться! То ли еще будет! Кабы всегда дорожка скатертью, так и головы не надо".

Тогда эти пришедшие на ум слова еще больше убедили Наталью, что надо быть терпеливое, во всяком случае, по пустякам не ссориться.

Все добродетели, о каких не раз говорили и подруги, и отец, были налицо, и Наталья жила покойно, однообразно, привычно и тихо: жила, давно уже не сравнивая мужа с кем–либо из мужчин, почти не обращая на них внимания.

Но, удивительно, сразу пришелся ей по душе Завьялов, сразу взволновали его мягкий голос, его улыбка, когда светится и преображается все лицо.

Против своей воли стала думать о нем все чаще и чаще. И вдруг сегодня такая страшная мысль: идти бы и идти с ним рядом, ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь… И ей стало жутко, что такая мысль пришла не о муже, а о другом, о ком совсем не следует так думать…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На полянке, за военным городком, бойцы расчищали снег. Трудились целый день, лишь с коротким перерывом на обед, и не видели конца этой работе; раскисший снег чавкал под ногами, а с неба, как из дырявого мешка, валили мокрые хлопья.

Подле кучи снега грохнули на землю, разбрызгивая жижу, носилки. Послышался сердитый голос:

— Таскаешь зазря с места на место. И какой черт послал нас сюда? В наказание, что ли?

Другой ответил насмешливо:

— Робыть надо швыдко! А то бачу…

— Разговорчики отставить! — прервал не то в шутку, не то всерьез Алексей Костров, назначенный старшим команды.

Все приумолкли, но оттого,

что голоса стихли, работалось не легче. Предстояло сгрести этот рыхлый снег в кучи, потом перетаскать на край поляны, а плац посыпать песком… Но уж слишком медленно продвигается дело — такая дьявольская непогодь. Сверху бьет в глаза снег, снизу — под ноги — тоже поддувает снег, мокрый и черный. Иногда кажется — ничего бы не пожалел, только бы избавиться от всего этого. И что за погода в этой Белоруссии! Весь день, с утра и до вечера, падает снег, будто совсем прохудилось небо, а набрякшие гнилой сыростью облака ползут так низко, что задевают крыши домов.

— Перекур, братцы! — объявляет наконец Костров.

Блаженная минута! Бойцы расселись на носилки, на щиты, которыми сгребали снег, а иные прямо на мокрые, рыже–грязные сугробы. И удивительно — такова, видно, закваска солдатская! — еще не остыли разгоряченные потные лица, тупо поламывают от работы спины, а уже пошли по рукам кисеты, вьется дымок цигарок, бойцы рассказывают всякие небылицы, подтрунивают друг над другом.

Сидят кучно, и только Степан Бусыгин стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Удивительный человек! Если в походе или на ученьях выпадает минута роздыха, он никогда не присядет, не пожалуется на усталость. Вот и теперь: стоит как на часах.

— Бусыгин, а Бусыгин? — окликает его кто–то.

— Чего?

— Присядь. В ногах правды нету.

— Ноги и кормят и поят, — отвечает он серьезно.

— Ну, а расскажи, как ты склепку делаешь! — пряча усмешку, спрашивает остряк. — Все–таки завидую тебе…

— Чего там завидовать, — вмешивается другой. — На турнике он преимуществом не пользуется. Даже, наоборот, одни неприятности терпит.

— Как же так? Выше высокого — и не берет?

— Пусть сам признается, ему виднее…

Бусыгин понимает, что его разыгрывают, но нисколько не обижается, а, напротив, гордится, что про него идет такая молва, и принимается рассказывать.

— Приходится терпеть бедствия, — говорит он простуженным басом. Сами посудите. Если маленькому нужно согнуться в две погибели, то мне — в три, не меньше. Вот и попробуй закинуть носки к перекладине, когда делаешь склепку… Для меня это чистое мученье.

— В таком случае, тебя спасать надо, — сочувствует остряк.

— Попробуй! — крякает от удовольствия Бусыгин. — Вчера, когда я складывался в эти самые погибели, старшина для страховки возле турника целое отделение поставил.

— И удержали?

— Куда там, падать зачал — разбежались все!

— Дывлюсь, яка матка его уродила, — трясясь от смеха, говорит Микола Штанько. — Пойдем, братка, ко мне на Вкраину.

— А чего у тебя делать?

— Горилку будемо пить, — отвечает Штанько, — да поженимо тебя.

— Брось заманивать горилкой да бабами, — вмешался остряк. — Сам–то небось маху дал…

— Якого такого маху?

— Такого. Дернуло тебя жениться раньше сроку.

— Батька поторопил.

— Э-э, знаем. А теперь вот ты служишь, снег копаешь, дрожишь тут, как цуцик, а ее кто–нибудь за цицки щупает…