Вторжение
Шрифт:
Наталья поднялась по ступенькам крыльца, потопала ногами, согреваясь. Но в комнату не пошла. Мимо нее прошмыгал в валенках конюх. Она видела, как конюх подошел к тесовому сараю, отворил жестко проскрипевшие на морозе ворота и вывел коня. В предчувствии поездки конь голосисто заржал. Завьялов подошел к нему, погладил по мелко подрагивающей шее и стал запрягать.
— Принеси старновки да коврик не забудь постелить, — попросил Завьялов конюха.
Выезжали со двора, когда в поселке уже погасли огни, но от этого темнее не стало. На притихший дрёмный поселок, на лоснящуюся дорогу, на деревья, покрытые снежной прядью инея, луна источала свой извечно блеклый свет. Слегка привстав
— Ой!
— Испугались?
— Нет. Ужасно весело.
И опять молчание. Только скрип полозьев и колкий снег в лицо. Такой колкий и холодный, что даже на губах не тает. Но хуже всего молчание.
— Не встречали больше своего зайца? — спросила Наталья.
— Нет. А что — зайчатинки захотели?
— Серый волк так говорит… — отшутилась Наталья. — Охотнички повелись больно неудачливые.
Петр улыбчиво кивнул.
— Нынче охотничков больше влечет к другому…
Наталья не переспросила, к чему именно, но посмотрела на него испытующе.
— Нет, вы всерьез? — спросил Петр.
— Что всерьез?
— Зайчатину любите?
— Люблю. У нас кролики есть. Прошлым летом одна принесла целую дюжину. Да беда стряслась: не успели опушиться — ни одного не осталось. И куда подевались — не знаем.
— Самец небось сожрал, — заявил Петр. — Сам водил этих тварей и наблюдал, как он пожирает… От нелюбви. Привычка! — убежденно добавил он.
Наталья глянула на него удивленно, но возражать не стала.
Дорога круто свернула. Санки дернуло вбок, чуть не опрокинув. Завьялов отпустил вожжи и присел на корточки. Лошадь пошла спокойно.
— Устали, да? Сядьте, — отодвигаясь и давая ему место, предложила Наталья.
Петр сел рядом, сдерживая волнение. Хотел что–то сказать и не мог, только глядел ей в лицо, на брови, ставшие белесыми от инея, и вся она казалась ему какой–то уютной.
— Небось соскучилась по муженьку–то?
Она промолчала.
— Что же пишет он? Скоро отслужит?
— Откуда вам известно, что он в армии?
— Земля слухом полнится. К тому же у военкома все на учете.
Поле, искрясь перед глазами, уходило вдаль, скрывалось в мутно–сизой темноте. Сумрачной изморозью лоснилась широкая спина лошади. Крупинки снега застревали в меховой шапке Завьялова, в шинели, тихо ложились Наталье на волосы, выбившиеся из–под шали.
Она обернулась и, слегка склонив голову, спросила:
— И вам не жалко было?
— Кого?
— Тех крольчат, что поедались этим…
— Самец от этого только выигрывал… — Петр усмехнулся.
— Гадкая привычка, — упрямо возразила Наталья.
Быстрая, озорная езда и озорные мысли. Только и всего. Надо ли принимать все близко к сердцу ей, Наталье, да еще всерьез спорить, а может, он просто шутит…
Завьялов посмотрел на нее в упор. Наталья испуганно отвернулась, нащупала под ковриком и выдернула один колосок. Он был без зерен, но, надкусывая его, Наталья ощутила во рту сладковатый запах хлеба.
— Дайте вожжи, я буду править.
Она привстала, подалась грудью вперед и едва пошевелила вожжами, как конь перешел на рысь.
— А можно быстрее? — спросила она и, не дождавшись ответа, озорно сверкая глазами, стала отчаянно погонять. Разгоряченный конь, бросая ледяные комья в передок, фыркая от встречного колючего ветра, понесся скачущим наметом. Поле куда–то отступило, побежало назад, теряясь в дымке, и — чудилось Наталье — плывут они в
— Ой, что вы делаете! Не надо… — расслабленным голосом вскрикнула Наталья, а сама припала к нему горячими губами.
Не въезжая в село, остановились, сидели молча, виновато–притихшие, не смея взглянуть друг другу в глаза. Луна как будто смутилась, сползла к горизонту и теперь кралась над старыми ветлами. У конюшни, что стояла подле сада, залаяла собака, кто–то, видно сторож, негромко окликнул ее, и опять морозная стужа сковала тишину.
Завьялов помог Наталье сойти. Она поспешила к дому мелкими шажками. У палисадника немного постояла, приложив руку к груди и слушая, как бьется сердце, потом оглянулась: санки исчезли.
Поземка заметала разгульный след.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Зачем все это?.. Зачем? — проснувшись утром, спрашивала себя Наталья и чувствовала, как стыд жжет ей глаза. Час был поздний, она еще лежала в постели, растрепанная, и ругала себя за вчерашнюю вольность, и ждала, что, быть может, о ее катании с военкомом Петром Завьяловым уже знают и отец и сестренка, знают все на селе и укоряют ее полынно–горькими словами: "Срам–то какой! Свихнулась!"
— А в чем я виновата? — вслух произнесла Наталья. — Ну, каталась… Ну, позволила себя поцеловать. Так это же он, Петр, полез целоваться. Ради веселья, ради катанья! А я люблю Алексея! И меня никто не упрекнет в измене, никто! — с твердостью проговорила Наталья и, откинув одеяло, свесила с кровати ноги, пошевеливая пальцами, — странно, какие–то они короткие, совсем тупые. Наверное, оттого, что туфли всегда на номер меньше ношу, — усмехнулась она.
Рядом, на столике, портрет Алексея в рамке. Она взяла его и долго всматривалась: Алексей был снят в ладной гимнастерке, при ремнях, лежащих крест–накрест. Она гладила карточку, а как будто притрагивалась к его лицу, волосам. В уголках его широких губ держалась гордая улыбка, левый глаз был чуть сощурен в лукавинке, и Наталье казалось, что он осуждает ее строго, непрощенно… "Не надо, милый. Я твоя… Как есть твоя!" — шептала она, прижав портрет к груди.
Потом оделась, подошла к окну. Оно было запушено изморозью, и Наталья, отогрев своим дыханием кусок стекла, задумчиво глядела на сугробы, на деревья. Она знала, что где–то далеко–далеко, под Гродно, быть может, сейчас, в зимнюю стужу, стоит на посту Алексей. То и дело отогревая стынущее стекло, она не переставала смотреть и все ждала, а вдруг в это стеклышко увидит родное лицо… "Хоть бы скорее приезжал. Я же вся извелась…" — думала Наталья, и на душе было тоскливо и тяжело.
Посмотрев в сторону лога, на стежку, она вздрогнула и отпрянула от окна. "Опять он!" — кольнуло в сердце. Завьялов возвращался в поселок. Наталья пожалела, что именно в эту минуту вновь увидела его. "А что в этом такого? И почему некстати?" — поймала себя на мысли и опять поглядела в окно. Санки уже выезжали из села, а Завьялов, обернувшись, не сводил глаз с ее дома. Наталья почувствовала, как в груди у нее что–то встрепенулось, обдало жаром, и она уже не могла больше вот так просто и спокойно смотреть на сапки. И опять ловила себя на мысли, что раньше никогда так не бывало с нею. На душе было удивительно хорошо, все прохожие казались на редкость милыми людьми. Обычно ей не нравилось, когда снег медленно и нудно падает, но сейчас и эти снежинки казались вестниками чего–то доброго, чистого, большого.