Вторжение
Шрифт:
Ухали в отдалении взрывы, проплывали стороной самолеты, их протяжно–зудящий гул был тяжел и смутен. Потом в той стороне, где лежал город, со страшной силой прогрохотало, и в небо, без того уже затянутое неестественно бурыми облаками, всплыли огромные жгуты черного дыма.
"И сюда подходят, твари!" — Громыка взмахнул плетью и так огрел коня, что тот подпрыгнул и понесся вскачь.
Бричка выехала на взгорок. Тут было кладбище. Кучно возвышались над ним липы и вязы. Толстые, старые, уже не в силах дать буйную зелень, стояли, прислонясь друг к другу
Громыка долго смотрел на угрюмо склоненный потемневший каменный крест. Под этим крестом лежит его отец. Громыка хорошо помнит своего батьку: был он молчаливый, даже близких не одаривал лаской, но и но обижал ни мать, ни детей. Если же порой гневался, то ему старались не перечить. Знали: семь лет отсидел он в каземате у польской шляхты, потом, защищая молодую власть Советов, ранен был на берегу реки Великой и вернулся до хаты калекой, пожил немного и умер…
Рядом угадывал Громыка могильный холмик родной матери. Ее он не помнит. Снесли ее на погост, когда ему, Кондрату, шел четвертый годик, и ее щадящую доброту, заботу не о себе, не о своем здоровье, а только о детях лишь позже додумывал сын в своем воображении.
"Надо бы и на ее могилке поставить крест", — вздохнул Кондрат.
Ехал дальше, подавленный грустными думами. Вот тут, на холмах, под крестами, обшарпанными ветрами, омытыми дождями, или просто в могилах без крестов лежат его родичи, дорогие сябры. Они никогда не встанут, а он, а все, кто снес их сюда, живы и теперь должны уйти, покинуть исконную землю.
Острое, ревностное чувство к земле, в которую врос всеми своими корнями, чувство нераздельности с этой землей, которую где–то уже топчут пришлые захватчики и не сегодня–завтра могут ворваться сюда, — это чувство переворачивало все внутри.
— Я никуда но уйду! Никуда! — вскрикнул он, оглядываясь и как бы давая клятву лежащим под холмами мертвым и незыблемо сторожащим их покой вязам…
На взмыленном коне Громыка прискакал в город под вечер. То, что он увидел, обескуражило его. Горели, рушились дома, и никто не тушил — улицы были безлюдны. Только у Дома Советов суматоха: служащие выносили растрепанные папки бумаг, совали их как попало в кузов крытой машины. К кому ни обращался Громыка, никто не хотел его слушать. Рассвирепев, он подскочил к мужчине, что верховодил погрузкой, схватил его за плечи.
— Позарез председатель нужен. Где его отыскать?
— Отвяжись! — с силой вырвался тот и поглядел куда–то в сторону ошалелыми глазами: — Окосел, что ли, не видишь?.. Сматываемся! — И бессильным голосом крикнул: — Жгите остальные бумаги! Отъезжать надо…
Громыка площадно выругался и погнал коня на окраину, к военным казармам. И еще издали заметил: на месте стройных кирпичных зданий глыбились развороченные бомбами стены и перекрученные железные балки.
"Куда податься? К кому?" — отчаявшись, подумал Громыка и тут же вспомнил, как однажды зимой был в гостях у самого комдива, и завернул
В доме Шмелевых он не увидел никакой сутолоки. Все было на привычных местах — вокруг стола, накрытого бархатной скатертью, аккуратно расставлены стулья, сквозь неплотно затворенную дверку шкафа виднелась одежда, а наверху лежал кожаный чемодан. Это спокойствие и порядок в доме, когда город охвачен тревогой, удивили, даже обрадовали поначалу Громыку. Вытирая с лица пот, он сдержанно проговорил:
— Значит, никаких сборов. А, извиняюсь, комдива могу я видеть?
Екатерина Степановна смолчала. Алеша узнал Громыку, но тоже не ответил и только выжидательно смотрел на мать.
Громыка переспросил, можно ли ему надеяться увидеть товарища Шмелева, и опять не услышал ответа. "Не верят мне, вот и молчат", — уязвленно подумал он и уже с мольбой в голосе убеждал:
— Поймите… Я же свой… Хочу побачить комдива. Хозяйство на мне лежит, люди… Войдите в мое положение…
Екатерина Степановна ответила устало:
— Ничем не могу помочь. Ничем…
— Боитесь секреты выдать? Но я ж партийный. Вот он, коли ласка, билет мой… — Громыка полез в карман, но хозяйка жестом дала понять, что не нужно доставать никаких документов.
— Мы и так верим, знаем вас, а мужа давно уже нет в дивизии, в тюрьме он…
— Как в тюрьме? Кто мог?.. — вздрогнул Громыка.
Вечернюю тишину вновь вспороли выстрелы. Громыка покосился на дверь, и все бывшие в доме кинулись к выходу.
— Скорее, детки, скорее! И вы… тоже прячьтесь, — в испуге комкая слова, проговорила Екатерина Степановна и открыла в сенцах погреб, втолкнула туда детей. Громыка выбежал на улицу. Перепуганный конь попятился задом и вдруг сорвался с привязи. Но Громыка успел прыгнуть на бричку, подхватить запутавшиеся в колесе вожжи.
Стреляли где–то за лесом, на ближних подступах к Гродно. Лошадь вскачь уносила Громыку по бездорожью в поле. Бричку так швыряло, что Громыка, ухватившись за передок, еле удерживался на ней.
Недолго длилась взбалмошная стрельба. И как только поутихла, лошадь поплелась усталым шагом, прядая ушами и косясь по сторонам.
"В вески!" — было первой мыслью Громыки. Тотчас же подумал о семье Шмелева. Как это случилось, кто и за какую провинность мог упрятать его? И что будет с его женой, детьми? Несдобровать им, если город займут немцы… Совесть подсказывала вернуться и взять с собой семью Шмелева. Оглянулся на город, понял — отъехал уже далеко, и все же повернул назад.
Подогнал лошадь прямо к двери и еще с порога крикнул:
— Хозяйка! И вы, хлопцы… Собирайтесь, пока не поздно!
Екатерина Степановна выскочила из сенцев, всплеснула руками:
— Ой, куда же нам? Волком все смотрят… Никому я но нужна…
— Не время мешкать. Поторапливайтесь! — сердито оборвал ее Громыка. Немцы могут дознаться… Детей загубите… Коли ласка, до моей вески! А ежели чего, у нас кругом леса — сховаемся. — Он забегал по комнатам, ища глазами, какие вещи можно взять в дорогу.