Вторжение
Шрифт:
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Невдалеке от лагеря, где чадно догорали подожженные с воздуха брезентовые палатки и плетневые стенки землянок, на лесной поруби разместился штаб дивизии. Все тут, как бывало и во время недавних учений: раскладные столики, тускло поблескивающая одним выпученным глазом, невесть зачем поставленная стереотруба, регулировщики с красными флажками при въезде, в низине у ручья дымится кухня, повара разделывают на пне бараньи туши…
Печет солнце, изнемогает в томлении лес. Только время от времени стойкое безмолвие нарушает перекличка бойцов–наблюдателей: "Во–оздух!" — и тогда все бросаются в укрытия, опасливо
Навязчивое, не дающее ни минуты покоя ожидание бомбежки гнетет и полковника Гнездилова. Заслышав характерный гул немецкого самолета, Гнездилов и сам готов сорваться и бежать в укрытие, но с трудом удерживает себя, не хочет выказать свою слабость. Он сидит над картой под старой, утомительно поскрипывающей сосной и хмуро смотрит на позиции вражеских войск.
Поначалу, когда бой на участке дальнего полка развертывался удачливо, Гнездилов воспрянул духом, уверился, что немцам крепко дадут по зубам, они откатятся назад — и провокации конец. "Мы их проучим. Мы им покажем, как совать свой нос в чужой огород!"
На время Гнездилов даже позабыл о догорающих палатках лагеря, о том, что город подвергся нещадной, опустошительной бомбежке. С часу на час ждал момента, когда поступит из округа приказ, чтобы свертывать дивизию в колонны и безостановочным походом гнать немцев до границы, а потом, переступив рубежные столбы, доконать врага на его территории. Поглаживая пухлые, короткие пальцы, Гнездилов смотрел на карту, где уже наметил вероятные пути движения колонн, время прохождения их через населенные пункты; вызывало досаду лишь одно — общая обстановка на фронте была ему неведома, а сообщений или каких–либо указаний из округа не поступало. Телеграфная и телефонная связь с Минском была нарушена. Полковник Гноздилов выходил из себя, требуя, чтобы радисты искали связь, ловили позывные, и все же округ упорно молчал.
— Что они там себе думают? Как сквозь землю провалились! — гневался полковник.
Неотлучно находившийся при ном начальник штаба майор Аксенов, лет тридцати пяти, но уже тучнеющий, ответил нараспев:
— Боевые действия, Николай Федотович. Война… Начальству, возможно, и не до нас.
— Как это но до нас? — вопрошал Гнездилов раздосадованно. — Мы на своем горбу войну тянем, а им, по–твоему, нет до нас дела?
— Не в том смысле, что нет в нас нужды, — поправился Аксенов. — Нужда есть. Но… — развел он руками. — Война, надо полагать, захватила огромные масштабы, а наши беды, что песчинка…
— Ну, довольно! — оборвал Гнездилов. — Что значит песчинка? Мы тут собственной жизнью рискуем. Мне чтоб немедленно, кровь из носа, а связались со штабом округа.
— Кого посылать? Пеших посыльных? На них далеко не уедешь…
— Теперь поздно об этом… — чувствуя в словах начальника штаба упрек, проговорил Гнездилов. — Бронемашину пошлите. Что? В разгоне? Тогда сажайте начальника разведки на коня, и пусть дует очертя голову. Понятно?
Аксенов кивнул, но сам не пошел к начальнику разведки, который жил в нескольких шагах от штаба, в крайней землянке, а поманил к себе пальцем дежурного по штабу и велел позвать капитана Климова. Ни в движениях, ни в тоне голоса Аксенова не проскальзывало беспокойства или волнения. Он постоянно оставался самим собой, видимо, от природы был таким каменно–спокойным, невозмутимым, что граничило в нем почти с равнодушием.
"Такого
Не будь полковник занят по горло, метнулся бы сам в Минск, чтобы разузнать обстановку на фронте. Вообще, неведение, в котором находился полковник, угнетающе действовало на него. Порывался он перенести свой командный пункт поближе к позициям дальнего полка, и удерживало только одно: не хотел отрываться от двух остальных полков, которые были собраны в ударный кулак и, по его мысли, должны были в удобный момент обрушиться на врага как снег на голову и решить победно операцию.
В полдень пришло донесение от Набокова. Доставил его нарочный — весь в пыли, с воспаленными глазами командир взвода пешей разведки. На вопрос комдива: "Как вы смогли добраться?" — ответил: "На своих на двоих…" — и, не спросясь, присел, так как натруженные и подрагивающие в коленях ноги ужо не могли стоять.
С трудом полковник разбирал написанное второпях от руки донесение, в котором сообщалось: "Противник с утра, перейдя в наступление, наседает. Полк завязал бои на участке дер. Малая Речица, зап. опушка леса и рокадная дорога… Немцы беспрерывно атакуют, авиация не дает поднять головы. Полк несет потери в людском составе и оружии. Раненые эвакуированы. Рядовой и командно–начальствующий состав дерется геройски. В одном бою красноармеец третьего года службы, уроженец Сибири Бусыгин заколол штыком несколько фашистов…" Дочитав до этого места, Николай Федотович обрадованно заулыбался, рассуждая вслух: "Ай да молодец! Ай да герой! Не пострашился грудь с грудью сойтись и штыком орудовал. А еще возражали! Мол, война теперь не та и штык устарел. Липовые пророки!"
Конечно же, он помнил давний спор со Шмелевым и гордился, что на поле боя штык, русский четырехгранный штык, нашел применение, что война развивалась не так, как гадали некоторые, а как мыслил и чему учил он, полковник Гнездилов. Николай Федотович подозвал к себе начальника штаба.
— Будем держать равнение на героев! — сказал он и протянул Аксенову помятый листок донесения. — Вот почитайте, какие герои в нашей дивизии. На ефрейтора… Да–да, я уже присвоил это звание Бусыгину… На него напала целая группа фашистов, и всех он разбросал, поколол штыком… Немедленно затребуй на Бусыгина данные. Будем награждать. Подвиг этого героя, мастера штыковых ударов, мы должны положить в основу тактики. Немцы не принимают ближнего боя, и это хорошо. Будем навязывать им свою тактику — сходиться на грудки. Да–да, на грудки! — закончил он возбужденно.
Откуда ни возьмись два "мессершмитта" скользнули почти по макушкам деревьев, пропороли воздух очередями из тяжелых пулеметов. Пули ударили крупными градинами, срывая с берез и осинок зеленые ветки и расщепляя стволы. Стрельба над самой головой заставила Гнездилова содрогнуться, но он в укрытие не полез, только прошел под дерево, ища защиты от хлеставших вокруг пуль.
Трижды самолеты делали заходы, прочесывая лес, и, когда улетели, Гнездилов неразборчиво зашагал по кустам к столовой ругаясь:
— Растяпы! Какой дурак развесил портянки, полотенца сушить! Сматывайтесь, и чтоб не устраивали мне цирковое зрелище. — Не дожидаясь, пока все уберут, он сорвал веревку, привязанную к деревьям, и бросил вместе с бельем на землю.
— Зачем вы так… товарищ комдив, — со стоном в голосе отозвался стоявший у походной кухни повар.
Гнездилов увидел на нем халат, со спины окровавленный, и сочувственно покачал головой:
— Как же это тебя угораздило?
— Трошки задело. Да заживет. Вот борщ жалко…