Вторжение
Шрифт:
— Иди скорее на перевязку.
— Вытечет, боюсь. Котел продырявили, бисовы твари, — сказал повар и одной рукой — видимо, другая, раненная в плечо, не действовала — начал затыкать паклей пробоины, сквозь которые струями пробивалась золотистая жижа, пахнущая луком и разморенной капустой.
Отослав повара в санбат, полковник Гнездилов попросил истопника налить ему миску борща. С утра не державший во рту крошки хлеба, Николай Федотович набросился на еду с жадностью.
Но спокойно поесть ему не удалось. Напрямую по лесу, переваливаясь через муравьиные кучки и трухлявые пни,
— Давай сюда! — позвал Гнездилов и отложил в сторону ложку.
— Танки!.. — еле выговорил офицер связи.
— Какие танки, где? — привстал Гнездилов.
— Вон там! — офицер махнул рукой на дорогу.
— Чего всякую чушь мелешь? — набросился на него полковник. — И вообще, разучился по уставу докладывать.
Все еще не в силах совладать с собой, офицер связи, прибывший из полка Набокова, пояснил, что километрах в десяти отсюда движутся танки немецкие, конечно; своими глазами видел на них белые кресты и черепа со скрещенными костями.
— Много их? — спросил Гнездилов.
— Невозможно сосчитать. Сунулся было в объезд, а фашисты на мотоциклах за мной вдогонку.
— А ты?
— Что же я мог поделать, когда такая сила прет, — развел руками тот. — Завернул — и тягу…
— Башка садовая! — раздраженно проговорил Гнездилов отворачиваясь. Увидел танки и не дознался, сколько их и куда держат путь. Да какой же ты хрен офицер связи, раз у тебя нюха к этому делу нет и уши ослиные! Припугнув перевести его в строй, Гнездилов зашагал к штабной крытой машине.
Вражеские танки, их угрожающая близость — всего в каком–нибудь получасе езды! — все это не обескуражило полковника, но и не оставило равнодушным. "Не страшно, если и завернут, — подумал он. — В лесу танк слеп и неповоротлив, как черепаха, — можно укрыться". На всякий случай он дал приказание батарее, стоявшей на охране штаба, выдвинуться к дороге, на прямую наводку, а прибывшего на бронемашине офицера связи послал назад чтобы не развешивал уши, а следил в оба и докладывал о движении танков.
Еще смеркалось, когда начальник разведки капитан Климов донес: большая колонна немецкой мотопехоты оседлала главную магистраль на Минск, и никакой возможности пробиться в округ нет.
Почти одновременно на взмыленном коне прискакал связной из дальнего полка Набокова. Разорвав пакет, Гнездилов начал читать, и в глазах у него помрачнело: полк ведет кровопролитные, сдерживающие бои с танками… "Не хватает снарядов, на счету каждая граната, пехота не имеет средств борьбы против танков, а враг обходит… Что делать?" — запрашивал Набоков.
Скомкав в кулаке пакет, Гнездилов приказал связному немедленно мчаться назад и устно передать, чтоб полк держался…
— Скажите, что подмога придет. Наши главные силы еще не вступили в бой, развертываются! Мы саданем так, что противник покатится назад сломя голову! — размахивая рукой, кричал Гнездилов.
Он все еще надеялся, убеждал себя, что операция, которую он готовил и которая должна неизбежно завершиться рукопашной схваткой и разгромом неприятеля, произойдет. Но как скоро это произойдет, сказать было трудно, скорее всего
Утешая себя этой мыслью, Гнездилов вместе с тем глухо и неясно сознавал, что события складываются не так, как он полагал: на фронте, видимо, происходит какая–то неразбериха. Странным и непонятным ему казалось молчание округа. "Кто же держит фронт? Где наши войска? И почему от окружного начальства ни слуху ни духу — как вымерли… А может, и вправду штаб округа накрыли бомбы, и там не до нас…"
К вечеру положение еще более осложнилось. Пытаясь сопоставить отрывочные, порой противоречивые донесения, чтобы нанести обстановку на карту, полковник Гнездилов хватался за голову. Если верить донесениям — а им нельзя было не верить, — дивизия была уже обойдена, полки находились в мешке, под угрозой полного окружения. Опасность нависла и над штабом дивизии.
По большаку, что огибал лес и подступал к нему вплотную с северо–западной стороны, катился тяжелый железный гул. Двигались танки, пехота на большегрузных автомашинах, резко тарахтели мотоциклы. В сумерках они начали обстрел. С клекотом и воем падали на опушках и лесных вырубках снаряды.
Штабисты ходили с мрачными лицами. Ни за какое дело не хотелось браться, все валилось из рук. Нетерпеливо и угрюмо поглядывали они на комдива, как бы желая подтолкнуть его на единственное решение — отходить, пока не поздно. Но полковник Гнездилов медлил, только приказал все погрузить на машины и повозки, ждать…
А перед самым заходом солнца лес наполнился автоматной трескотней, и комендант штаба срывающимся голосом доложил, что просочились немецкие автоматчики.
— Какого же вы черта пропустили? Зевка дали? Отбить! — приказал Гнездилов. Долго стоял, потупясь и водя подрагивающими пальцами по небритому подбородку, наконец сквозь зубы выжал:
— Свертываемся!
Сборы были уторопленными; следом за двумя танкетками, пущенными вперед на дорогу вдоль просеки, потянулись автомашины, груженные документами и штабным имуществом, армейские крытые фургоны и повозки, к которым были прицеплены ковыляющие на двух колесах походные кухни, чугунные котлы…
То и дело взлетали над лесом ракеты, несколько секунд призрачно–зеленые отблески плясали наверху, и опять все меркло кругом. Вязкая темень летней ночи опутала и лес и землю; едва угадывалась впереди дорога — узкая, тяжелая, сдавленная тесно обступившими деревьями.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нет ничего горше и трагичнее для бойца, чем ощущение этого скорбного, оброненного с тяжким придыханием слова:
— Отходим!..
И прежде чем встать из окопа, помедлит боец, виновато оглядится вокруг и как бы нечаянно прикоснется задубленным лицом к земле, на которой лежал, которую согревал своим дыханием, ответно греясь земным теплом и защищаясь ее могучей твердью. Тяжкая дума придавит сердце: как Же оставлять тебя, земля, если ты полита кровью людской, извечно давала жизнь и хотела, чтобы все, глядя на тебя, радовались?..