Вторжение
Шрифт:
Думалось: только бы разгуляться на поле, да не удалось! Немцы повели перекрестную стрельбу. Огонь скоро нащупал атакующих. Трассирующие пули чертят воздух, стелются низко над землей оранжево–светлыми нитями. Алексею Кострову показалось, что вовсе не страшны эти стремительно несущиеся крохотные, как светлячки, пули. Даже чудно: он бежит, а перед глазами, возле самого лица, промеж ног шмыгают точно рассыпанные по ветру искры. А ему совсем не страшно, даже напротив, удивительно бежать и чувствовать, как вокруг тебя снуют острые огоньки…
"Пускай… Мне что? Вперед!" — мысленно подбадривает он себя и бежит по картофельному полю безостановочно,
Мокрые картофельные борозды, по которым, скользя, бежал Костров, скоро утомили его. К тому же ноша: винтовка, противогаз, вещевой мешок все казалось в беге непомерно тяжелым. Преодолев метров триста, он почувствовал, что выбился из сил. А стрельба участилась. Немцы, как видно, решили не пропустить русских через поле, прижать их к земле и доконать. Они бьют со стороны опушки леса, где, наверное, пролегает линия обороны, и от крайних хат деревни. Неподалеку от Кострова рвется снаряд. Когда вражеская пушка в деревне еще только сделала выстрел и снаряд с тонким посвистом полетел, Костров чутьем угадал, что разорвется он близко, и почти машинально упал. Поднятая взрывом земля комьями посыпалась на его голову. Он услышал, как кто–то вскрикнул и застонал…
Бусыгин подбегает к нему. При вспышках взрывов из–под каски видно его перекошенное яростью лицо.
— Алексей! — задыхаясь, подает он руку. — Немного осталось. Нажмем?
Они бегут рядом, нога в ногу. Костров чувствует — на спине, под правой лопаткой, что–то теплое. На бегу потрогал рукой. Да. Тепло и мокро. И вдруг подумалось, что из плеча сочится кровь. "Кажется, крышка… Не перенесу", — мелькнуло в голове Алексея, и он на миг приотстал, посмотрел вслед товарищу большими испуганными глазами.
— Я ранен! — крикнул он не своим голосом.
— Да ты что? — вернувшись, спросил Бусыгин и почему–то потрогал его за плечи.
— Ранен…
Алексей немного отдышался, еще раз ощупал спину — ничего, никакой боли, и крови на ладони не оказалось: просто взмок, и по телу бежали теплые капли пота.
— Фу, черт возьми! А я-то думал!.. — буркнул он, стыдясь самого себя.
Снова по земле текут трассирующие пули. Но теперь они уже не кажутся забавными — наоборот, будто царапают за душу. Гремит, как порожняя бочка, снаряд в воздухе, рвется посреди поля, брызжет осколками и комьями земли. Следом летит второй, третий…
Цепь атакующих залегла. Бойцам не хватает прикрытия. Лежа вдоль борозд, они руками и лопатами роют углубления, чтобы хоть малость укрыться.
Вдруг позади, из–за болота, послышалось, как затявкала пушка. Чья это? Неужели немцы и с болота зашли? Нет, снаряды летят краем поля и рвутся прямо в деревне.
— Наша! — слышатся возгласы, и до слез радостное чувство наполняет каждого.
А пушка тявкает и тявкает беспрестанно. От ее снарядов загорелась крыша сарая, а минутой позже повиделось, как из бушующего огня вырвался немецкий танк, тоже объятый пламенем. Загорелись крыши соседних хат. Видимо, ослепленные всполохами света, немцы прекратили стрелять из деревни.
"Это нам на руку", — лихорадочно шепчет Костров и подзывает двух бойцов, чтобы расправиться с вражеским пулеметом, который гнездится на опушке леса и все еще не дает покоя.
Втроем они бегут к опушке, благо до нее рукой подать. Пулеметное гнездо бешено огрызается, но очереди летят в сторону — наверное, пулеметчиков тоже ослепляет бушующий над деревней огонь.
Поле затихает. Костров и его товарищи бегут назад, в цепь. Но почему все лежат, ведь стрельба ослабла? Разве что случилось? Алексей спрашивает у солдат, но они знают не больше, чем он. К нему подбегает командир полка, плотный, с огромным биноклем на груди, — его легко узнать.
— Что с Гребенниковым? Где комиссар? — лихорадочно спрашивает он.
— С нами был. Все время, — разводит руками Костров, а сам чувствует, как по телу побежали мурашки.
— Где, когда он шел с вами? — переспрашивает майор Набоков.
Костров припоминает, что минуты за две, как залегла под огнем цепь, он видел комиссара рядом. Тогда же взорвался снаряд и послышались стоны раненого… Вместе с майором Костров и Бусыгин возвращаются на то место. Навстречу попадаются две девушки–санитарки: они волокут кого–то по земле на носилках.
Комиссар? Да, это он. Не стонет. Лежит безжизненный, плотью свисает с носилок рука.
— Иван Мартынович, родной… Да как же это? — встревожился Набоков.
Гребенников не отвечает. С рыданием в голосе девушка поясняет, что у него ранение в голову. Тут же наскоро делают перевязку. В бреду он просит воды. Набоков снимает с ремня свою флягу и подносит ко рту комиссара: раза два глотнул, опамятовался. Забеспокоились глаза его, шевельнулись губы не осилил сказать. Но его поняли, как будто он приказал им: "В атаку, братцы! В атаку!"
Четверо — две санитарки и Бусыгин с одним раненым бойцом — становятся по углам носилок, бережно поднимают комиссара. На ощупь, осторожно идут нога в ногу.
Над полем слышится раскатистый голос командира полка:
— На прорыв! Вперед!
Деревню захлестнул сплошной огонь. При отблесках света видно, как с земли поднялись изнуренные боями, но не павшие духом красноармейцы и устремились вперед. Они рванулись легко и броско, как будто там, позади себя, навсегда оставили рубеж мучительно гнетущего отступления.
Медленно, боясь причинить боль комиссару, выносили его четверо из зоны обстрела. Над головами прошипела мина и упала с большим перелетом. Вторая мина с треском лопается ближе… Свистя, падают вокруг осколки. Кого–то задело в руку, но он, стиснув зубы, молча превозмогает боль. Строго, почти не шевелясь, плывут носилки; их оберегают четверо, вся рота…
Полк отходит, чтобы занять новые рубежи.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дни, недели перекипали в сумятливых боях и походах. Полки дивизии Гнездилова отступали бездорожьем — по лесным вырубкам, через поля, пахнущие жженым зерном, под частыми налетами вражеских самолетов; порой за какую–нибудь высотку или безымянную речку разгорались внезапные и отчаянные схватки, но достаточно было немецким подвижным войскам совершить обход, как линия обороны ломалась, боевые порядки свертывались, и красноармейцы скрепя сердце отходили, целыми сутками не ведая ни сна, ни передышки.