Вулфхолл
Шрифт:
В тот первый вечер Норрис провожает его до дверей, берет за рукав, останавливает.
– Вы правда этого не видите? В Анне?
Он мотает головой.
– И каков же ваш идеал? Пухленькая немочка из тех, что вы встречали за границей?
– Мой выбор никогда не совпадет с выбором короля.
– Если это совет, преподайте его сыну вашего друга Уайетта.
– Думаю, молодой Уайетт все просчитал. Том женат и говорит себе: муки сердца преврати в стихи. Разве мы не умнеем с годами, переходя от влюбленностей к истинной любви?
– Вот я перед вами, – говорит Норрис. –
Кромвель протягивает Норрису платок – вытереть лицо, и вспоминает плат Вероники, на котором запечатлелся нерукотворный образ страждущего Христа. Интересно, проступят ли на ткани благородные черты Генри Норриса, и если да, вешать ли портрет на стену? Норрис отворачивается и замечает с легким смешком:
– Уэстон – молодой Уэстон, вы его знаете – ревнует к музыканту, которого она по вечерам приглашает петь. К слуге, который подбрасывает дров в камин, к горничной, которая снимает с нее чулки. Весь вечер, пока вы были здесь, он считал: гляньте, вот опять она смотрит на этого жирного мясника, за два часа она посмотрела на него пятнадцать раз.
– Жирным мясником был кардинал.
– Для Фрэнсиса все мастеровые одинаковы.
– Я заметил. Счастливо оставаться.
Счастливого пути, Том, говорит Норрис и хлопает его по плечу – рассеянно, почти как равного, почти как если бы они были друзьями; взгляд вновь обращен к Анне, шаг вновь обращен к соперникам.
Все мастеровые одинаковы? Вот уж нет! Чтобы стать мясником, довольно силы и острого топора, но без кузнеца откуда возьмется топор? Откуда возьмутся молотки, серпы, косы, ножницы и рубанки? Доспехи и наконечники стрел, пики и пушки? Якоря для кораблей? Гвозди и петли, засовы и кочерги? Вертела и котлы, стремена и удила, заклепки и пряжки? Откуда возьмутся кухонные ножи?
Он вспоминает день, когда пришла весть о корнуольцах. Сколько ему было, двенадцать? Он только что почистил большие мехи и теперь их смазывал. Вошел Уолтер, глянул.
– Надо законопатить.
– Хорошо. (Обычный разговор с Уолтером.)
– Само не законопатится.
– Хорошо, хорошо! Я этим и занимаюсь.
Он поднимает голову. В дверях стоит их сосед Оуэн Мадок.
– Они идут. Вся округа вооружается. Генрих Тюдор готов драться. Королева и малыши в Тауэре.
Уолтер вытирает рот.
– Сколько еще?
Мадок говорит:
– А Бог их знает. Эти гниды умеют летать.
Томас выпрямляется. В руке у него четырехфунтовый молот с прочной ясеневой рукоятью.
На следующий день они работали до упаду. Уолтер ковал своим друзьям доспехи, Томасу досталось точить все, чем можно резать, рубить, протыкать мятежников. Мужчины в Патни не сочувствуют нехристям: мы платим подати, отчего же корнуольцам не платить? Женщины страшатся за свою честь. «Священник сказал, они блудят только с родными сестрами, – говорит Томас, – так что тебя, Бет, никто не тронет. А еще поп сказал, срамной уд у них холодный и в чешуе, как у дьявола. Может, тебе понравится».
Бет чем-то в него швыряет, он уворачивается. Если в доме что-то разбито, значит, «я кинула это в Томаса».
– Поди тебя разбери, что
Слухи множатся. Корнуольцы работают под землей, поэтому у них черные лица. Они плохо видят, поэтому их можно поймать в сеть. Король платит по шиллингу за каждого пойманного корнуольца, за крупного – два. А какого они роста, если пускают стрелы по ярду?
Все домашние предметы рассматриваются в новом свете: вертела, шпиговальные иглы, все, чем можно обороняться на близком расстоянии. Соседи тянутся в Уолтерову пивоварню, словно ожидают, что корнуольцы выпьют до капли весь английский эль. Оуэн Мадок приходит и просит выковать ему охотничий кинжал: гарда, желобок для стока крови, двенадцатидюймовое лезвие.
– Двенадцать дюймов? – переспрашивает он. – Да ты им себе ухо отрежешь!
– Послушаем, что ты запоешь, когда тебя схватят корнуольцы. Они насаживают таких мальцов на вертел и жарят на костре.
– А ты не можешь просто пришибить их веслом?
– Я тебя пришибу, чтобы меньше языком болтал! – орет Мадок. – О тебе еще до рождения шла дурная слава, сучонок паршивый!
Он показывает Мадоку нож, который сделал для себя и повесил на шею под рубахой: короткое лезвие, похожее на острый клык.
– Пресвятая Дева! – говорит Мадок. – Смотри, полегче с этой штуковиной.
Он спрашивает у сестры Кэт – положив четырехфунтовый молот на подоконник в «Пегасе», – почему обо мне дурная слава шла еще до рождения?
Спроси Моргана Уильямса, отвечает она. Хватает его за голову, целует. Ой, Том, Том, не суйся ты туда, пусть он дерется.
Кэт надеется, что корнуольцы убьют Уолтера. Она этого не говорит, но он понимает.
Когда я стану главой семьи, говорит он, все переменится, вот увидишь.
Морган объясняет, краснея (смущается неподобающей темы), что мальчишки, завидев его мать на улице, бежали за ней с криком: «Гляньте-ка, старая кобыла жеребая!»
Бет говорит:
– А еще у корнуольцев есть великан по имени Болстер, он влюблен в святую Агнессу, а она у них на знаменах, так что он идет на Лондон вместе с ними.
– Великан? – хмыкает он. – Вот такого роста?
– Погоди, – говорит Бет. – Увидишь его – живо разучишься шутки шутить.
Окрестные кумушки, рассказывает Морган, глядя на его мать, притворно охали и прицокивали языками: трудненько ей будет разродиться, гляньте, она уже сейчас ни в одну дверь не проходит!
Когда он появился на свет, крича, со сжатыми кулаками и мокрыми черными кудрями, Уолтер отправился шляться по улицам в компании дружков, горланя: «Сюда, красотки мои!» и «Эй, неплодные! Кому ребеночка заделать?»
Дату никто не записал. Он говорит Моргану, ну и отлично. У меня нет гороскопа, а значит, нет и судьбы.
Судьба распорядилась, чтобы сражения в Патни не было. Женщины уже приготовили хлебные ножи, мужчины держали под рукой плотницкие тесла и мясницкие топоры. Однако военная мясорубка Тюдора перемолола восставших раньше, в Блэкхите. Теперь страшиться было некого. Кроме Уолтера.