Вулфхолл
Шрифт:
Сестра Бет говорит:
– А знаешь про великана, Болстера? Он узнал, что святая Агнесса умерла. От горя он отсек себе руку, кровь потекла в пещеру, которую нельзя заполнить, потому что там внизу дыра – через морское дно, к центру земли, до самого ада. И так он умер.
– Хорошо, а то я из-за него весь извелся.
– Умер до следующего раза, – говорит сестра Бет.
Итак, он родился в неведомый день. В три года собирал хворост для кузни.
– Видали моего? – говорил Уолтер, ласково трепля его по голове. Отцовские
В последние годы, разумеется, ученые мужи не раз пытались вычислить дату его рождения по характеру и судьбе. Юпитер в благоприятном аспекте указывает на процветание. Восход Меркурия обещает умение легко и убедительно говорить. Если Марс не в Скорпионе, то я не знаю своего ремесла, говорит Кратцер. Его матери было пятьдесят два, и все думали, что она не сможет ни зачать, ни разродиться. Она таилась от всех, прятала живот под широкой одеждой, пока было можно. Он родился и все спросили: ой, что это?
В середине декабря Джеймс Бейнхем, барристер из Миддл-темпла, кается в ереси перед епископом Лондонским. В Сити говорят, Бейнхема пытали, сам Мор задавал ему вопросы, стоя рядом с палачом, пока тот вращал ворот дыбы, требовал назвать, кто еще в судебных иннах заражен лютеровым лжеучением. Через несколько дней сожгли вместе монаха и кожевника. Монах вез книги через Норфолкские порты и, на свою голову, через док святой Екатерины, где поджидал с приставами лорд-канцлер. У кожевника нашли собственноручно переписанное сочинение Лютера «О свободе христианина». Всех их он знал: униженного и раздавленного Бейнхема, монаха Бейфилда, Джона Тьюксбери, который, видит Бог, не был доктором богословия. Так заканчивается год: в клубах дыма, в облаке человеческого пепла над Смитфилдом.
В первое утро нового года он просыпается до света и видит рядом с кроватью Грегори.
– Отец, надо вставать и ехать. Тома Уайетта арестовали.
В следующий миг он уже на ногах. Первая мысль: Томас Мор нанес удар в сердце Анниного кружка.
– Куда его увезли? В Челси?
Грегори обескуражен.
– Почему в Челси?
– Король не может допустить… слишком близко… У Анны есть книги, она их ему показывала… он сам читал Тиндейла… кого Мор арестует следующим, короля?
Он берет рубаху.
– Мор тут ни при чем. Несколько остолопов устроили в Вестминстере дебош: прыгали через костер, били окна, как это обычно бывает… – Голос у Грегори усталый. – Затем подрались с дозорными, их отвели в участок, а сейчас прибежал мальчишка с запиской: не соблаговолит ли мастер Кромвель приехать и сделать стражнику новогодний подарок?
– Боже… – Он садится на постель, внезапно остро сознавая свою наготу: ступни, икры, ляжки, срам, волосатую грудь, щетину – и внезапно проступивший на плечах пот. Натягивает рубаху. – Поеду как есть. И мне надо прежде позавтракать.
Грегори
– Ты обещал быть ему отцом, вот и будь.
Он встает.
– Позови Ричарда.
– Я поеду с тобой.
– Езжай, если хочешь, но Ричард мне нужен на случай осложнений.
Никаких осложнений, просто долгий торг. Уже светает, когда молодые джентльмены, побитые, всклокоченные, в разорванной одежде цепочкой выходят во двор.
– Фрэнсис Уэстон, доброе утро, сэр, – говорит Кромвель, а про себя думает: «Знал бы, что ты здесь, не стал бы выкупать». – Почему вы не при дворе?
– Я там, – отвечает Фрэнсис, дыша вчерашними винными парами. – В Гринвиче, не здесь. Понятно?
– Раздвоение. Конечно, – говорит он.
– О Господи. Господи Иисусе Христе. – Томас Уайетт щурится от слепящего снега, трет виски. – Больше никогда.
– До следующего года, – хмыкает Ричард.
Кромвель поворачивается и видит, как на улицу, волоча ноги, выходит последний из молодых джентльменов.
– Фрэнсис Брайан. Я мог бы догадаться, что без вас тут не обошлось. Сэр.
Кузен леди Анны дрожит от первого новогоднего морозца, как мокрый пес.
– Клянусь грудями святой Агнессы, пробирает!
Дублет на Фрэнсисе порван, ворот у рубашки болтается, одна нога в башмаке, другая – без, чулки спадают. Пять лет назад на турнире ему выбили глаз; повязка, видимо, свалилась в драке, и видна сморщенная, нездорового цвета глазница. Фрэнсис обводит двор единственным уцелевшим оком.
– Кромвель? Я не помню, чтобы вы были с нами вчера ночью.
– Я был у себя в постели и предпочел бы в ней оставаться.
– Ну так езжайте обратно! – Фрэнсис, рискуя упасть, вскидывает руки. – У какой из городских женушек вы нынче ночуете? У вас, небось, по одной на каждый день святок?
Он уже готов хохотнуть, но тут Брайан добавляет:
– У вас ведь, у сектантов, женщины общие?
– Уайетт, – поворачивается он к Тому. – Скажите своему другу прикрыться, пока не отморозил срам. Ему уже и без глаза не сладко.
– Скажите спасибо! – орет Томас Уайетт, раздавая приятелям тычки. – Скажите спасибо мастеру Кромвелю и отдайте, сколько мы должны. Кто еще приехал бы в такую рань с открытым кошельком, да еще в праздник? Мы могли просидеть здесь до завтра.
Не похоже, что у них на круг наберется хотя бы шиллинг.
– Ничего, – говорит он. – Я запишу на счет.
II. «Ах, чем бы милой угодить?» Весна, 1532
Пришло время пересмотреть договоры, на которых стоит мир: между правителем и народом, между мужем и женой. Договоры эти держатся на усердном попечении одной стороны об интересах другой. Господин и супруг защищают и обеспечивают, супруга и слуга повинуются. Над хозяевами, над мужьями – Господь. Он ведет счет нашим непокорствам, нашим человеческим безумствам и простирает Свою десницу. Десницу, сжатую в кулак.