Введение в прикладную культурно-историческую психологию
Шрифт:
Что же такое парадигма? «Парадигма, в расширительном смысле, задает некоторое содержательное единство внутри определенной дисциплины, являясь познавательной перспективой» (Там же).
Живы? Вот так! Очень рад, если вы не сдаетесь так просто. Я специально дал такой большой объем научного текста, чтобы вы набрали некий психологический опыт, своего рода, материал, из которого можно будет делать выводы.
Теперь вторая часть эксперимента. Попробуем порассуждать, что при этом чтении происходило с читателями? Малая часть, которую можно считать профессионалами в проблемах философии языка, все поняла и сейчас слегка гордится собой и негодует на меня за «издевательство над настоящей наукой».
Значительно большая часть напряглась, сжала зубы и «поняла», о чем говорится в цитатах. Но вернее, что не поняла, а изнасиловала себя с тем, чтобы запомнить их. Зачем? Затем, чтобы доказать, что они как люди определенной
Остальные, а их подавляющее большинство даже среди психологов, почти мгновенно, что называется, выключились – словно бы приснули и тупо пробежали по строчкам глазами, как бы пережидая их, и снова проснулись, когда пошла обычная речь. Повторяю, я выбрал далеко не худший пример научного текста. Понаблюдайте за работой своего внимания, когда будете читать другие сочинения.
Итак, вопрос: зачем авторы сделали это с читателями? Будем исходить из того, что то, что мы имеем в результате своих действий, и являлось нашей целью. А если мы этого не осознаем, значит, она была хорошо скрыта. Ведь если нам не нравится то, что у нас получилось, мы это многократно переделываем, пока образ воплощенный не станет соответствовать образу задуманному. В данном примере это очевидно. Используемый авторами язык науки постоянно оставляет большую часть читателей в непонимании, но при этом вполне удовлетворяет своих хозяев, и никто его переделывать не собирается. Так что же, разве авторы не могли написать это на простом, всем доступном, русском языке? Если хотели, чтобы люди их читали? Конечно, могли. Судя по всему, это умные люди, и излагать свои мысли они явно умеют. В чем же дело?
Очевидно, в том, что они имели совсем другую цель. Какую?
Давайте посмотрим на то, что мы имеем в итоге этого чтения. Несколько человек довольны собой, несколько человек напряженно и с легким сомнением тоже довольны собой, остальные – пошли в другое место! То есть, скорее всего, бросили чтение. Это не для них. Повторю: что мы имеем в результате наших действий, то и было нашей целью.
По понятиям общественной психологии и социологии целью использования подобного языка было: отобрать своих и не впустить чужих. Иначе говоря, создать еще одно маленькое научное сообщество. Так сказать, подсообщество философов языка внутри сообщества языковедов.
Это полностью соответствует мыслям выдающегося русского и американского социолога Питирима Сорокина о предназначении общественных институтов, к которым относится и наука:
«В любом обществе есть много людей, жаждущих продвижения в верхние слои. Но так как только некоторым удается сделать это, и так как при нормальных условиях социальная циркуляция не носит неупорядоченного характера, то вероятно предположить, что в любом обществе существует особый механизм, контролирующий процесс вертикальной циркуляции. Этот контроль заключается, во-первых, в тестировании индивидов для установления адекватного выполнения ими социальных функций; во-вторых, в селекции индивидов для определенных социальных позиций; в-третьих, в соответствующем распределении членов общества по различным социальным слоям, в их продвижении или деградации» (Сорокин, с.405).
К нашему случаю более всего подходит тот механизм, который Сорокин описывает под названием «школа»:
«До последних лет люди склонны были рассматривать школу прежде всего как образовательный институт. Ее социальная функция виделась во ”вливании” в учащегося определенного набора знаний и в корректировке его поведения. Тестирующая, селекционирующая и дистрибутивная функции почти полностью игнорировались, хотя именно эти функции школы едва ли менее значимы, чем функции “просвещения” и “образования”.<…> Иными словами, фундаментальная социальная функция школы заключается, во-первых, не только в том, чтобы выяснить, усвоил ли ученик часть учебников или нет, а прежде всего в том, чтобы при помощи экзаменов и наблюдений определить, кто талантлив, а кто нет, какие у кого способности, в какой степени они проявляются, какие из них социально и морально значимы. Во-вторых, эта функция заключается и в том, чтобы устранить тех, у кого нет ожидаемых интеллектуальных и моральных качеств. В-третьих, устраняя “неугодных”, закрыть для них пути для дальнейшего продвижения, по крайней мере, в определенные социальные области» (Там же, с.409).
Это наблюдение Сорокина о том, что такое «обучение» в обществе, еще понадобится нам впоследствии.
Согласия
Итак, на взгляд социального психолога, совершенно верные по сути наблюдения авторов текста о философии языка используются не в соответствии с явным смыслом высказываний, а в соответствии со смыслом скрытым. Кто этот скрытый смысл принимает, тот входит
Даже у такого знаменитого и действительно хорошего русского философа А. Ф. Лосева есть анекдотические рассуждения на эту тему. Анекдотические потому, что он в них как раз требует понятийной чистоты при употреблении подобных терминов, а сам не замечает, как «анализ» незаметно пробрался в его мышление:
«Всякий, кто достаточно занимался историей философии или эстетики, должен признать, что в процессе исследования он часто встречался с такими терминами, которые обычно считаются общепонятными и которые без всяких усилий обычно переводятся на всякий другой язык, оставаясь повсюду одним и тем же словом. До поры до времени мы оставляем эти термины без всякого анализа; и если они встречаются в античной философии, то зачастую и очень долго при употреблении их в новых языках мы так и оставляем их в греческом или латинском виде. Таковы, например, термины “структура”, “элемент”, “идея”, “форма”, “текст” и “контекст”. Однако такого рода иллюзия общепонятности при исследовании античных текстов начинает мало-помалу разрушаться, так что исследователь принужден бывает расстаться с ней и подвергнуть многие термины или понятия специальному историческому исследованию» (Лосев, 1973, с.182).
Очевидно, анекдотичность эта не случайна и будет сохраняться у всех ученых, кто попытается делать науку, но излагать ее обычным языком. В том числе и у меня. Слишком много уже сделано научным сообществом, слишком много действительно важных явлений мира уже описано на тайном языке, чтобы можно было сразу полностью избежать его употребления. Там, где удается перевести на русский слово «анализ», приходится использовать без перевода какое-нибудь другое, например, «текст» или «термин»…
Это, безусловно, связано с тем, что все подобные научные «термины», по сути, есть инструменты исследования, которые ученый изготовляет сам и по ходу, когда сталкивается с новым явлением. И другого пути в неведомое, похоже, нет. По крайней мере, если ты хочешь идти туда не один.
О чем-то подобном в языке науки писал Павел Флоренский, рассказывая, как он сам входил в науку:
«Я научился сам изготовлять себе потребные мне инструменты, как в буквальном смысле, так и в переносном, говоря о понятиях, и потому, хороши или плохи были мои научные понятия, я знал, как вообще делались они. Орудия научной мысли большинством даже образованных людей берутся или, скорее, получаются готовыми из-за границы и потому порабощают мысль, которая неспособна работать без них и весьма неясно представляет себе, как именно они выработаны и какова их настоящая прочность. Отсюда – склонность к научному фетишизму и тяжеловесная неповоротливость, когда поднимается вопрос о критике их предпосылок. Если большинство отвергает какие-нибудь понятия, то только потому, что уверовало в противоположные, т. е. настолько поработилось ими, что решительно неспособно мыслить без них» (Флоренский, с.123).