Вяземский
Шрифт:
Слово «созрела» поэт подчеркнул. Итак, «ложь поэтическая» — потому что душа вовсе не созрела, дух не окреп, чувства для страданий мира не сбережены… а вовсе не потому, что стихотворение — религиозное. Именно так следует понимать и помету «Все это глупо и пошло», которая сопровождает стихотворение «Молитва Ангелу-Хранителю»: Вяземского коробит то, насколько его реальное душевное состояние не соответствует стихам, и он это констатирует.
Но вернемся к «Утешению». Краткая помета Вяземского «Ложь и это» относится
А между процитированными четырьмя строфами поместилась еще одна:
Что тайная есть мне отрада Внезапно зайти в Божий дом И там, где мерцает лампада, С молитвой поникнуть челом.И вот эти-то строки, самые «религиозные» во всем стихотворении, не вызвали со стороны автора никаких комментариев…
Думается, что приговор, вынесенный Вяземским старым религиозным стихам, объясняется именно «припадками хандры», а кроме того, относится скорее к собственно творчеству (недаром — «ложь поэтическая», а не «религиозная»). 15 июня 1878 года он написал на титульном листе своего экземпляра сборника «В дороге и дома»; «Пересматриваю написанное мною. Я в припадках хандры своей часто бываю очень недоволен стихами моими и нахожу, что Белинский, Некрасов с компанией едва ли не правы в строгих своих о них суждениях. Говорю теперь серьезно и добросовестно. По мнению моему, здоровие обманчиво и обольщает нас. Одна болезнь наводит нас на правду, на грустную правду». Кому из творческих людей незнакомы минуты, когда все тобой сотворенное кажется как минимум неудачным, а как максимум — «ложью поэтической», когда кажется, что гадости, которые говорят про тебя противники, — жестокая истина?.. Увы, Вяземский был склонен к самобичеванию — и беспощадный авторский самосуд, творимый на полях экземпляра «В дороге и дома», делался еще беспощаднее во время болезни. Заметим, кстати, что некоторые свои «светские» стихи поэт оценивал в этих поздних пометках не менее жестко: «Что за вздор», «Стихи довольно глупые», «Плоско и плохо», «Довольно слабо и вяло»…
Что попытка предъявить Провидению счет за собственную неудавшуюся судьбу была для Вяземского случайным эпизодом, своего рода поэтическим приложением к психической болезни 1869—1870 годов, доказывает и его творчество последующих лет. Стихотворения 1873—1877 годов по-прежнему во многом проникнуты мрачным мироощущением «живого мертвеца», но ворчливую язвительность обращений к «злопамятливому Богу» сменяют либо бесконечно скорбный вопрос «Где ж благость Провиденья?» (на который Вяземский в стихотворении «Спрошу: зачем землетрясенье…» дает ответ: «Бог весть»), либо жестокий самосуд, едкий взгляд со стороны на самого себя: признаваясь в многочисленных грехах, Вяземский уже не пытается обвинить в этом Бога. На помощь, кроме того, приходит и привычная ирония: такие самобичующие вещи, как «Лукавый рок его обчел…» и «Моя легенда» выдержаны автором отнюдь не в трагическом, а в ерническом ключе. Очень характерно, кстати, появление в словаре Вяземского слова «рок», которому придаются такие нелестные эпитеты, как «лукавый», «насмешливый» и «злобный». Синонимы ли «рок» и «Промысел»?.. Разумеется, нет: «рок» для Вяземского обозначает ту самую «загадочную сказку», «Судьбу», «жребий», над которыми он задумывался еще в далеком 1830 году, в небольшой поэме «Родительский дом»…
Упорные упования князя на отсутствие загробной жизни, постоянные сравнения ее со вторым томом скучнейшей книги, который ждет впереди, тоже вряд ли стоит приписывать богоборческим настроениям автора. Это признание в бесконечной усталости — и еще эффектный образ, найденный Вяземским в 1863 году в стихотворении «Мне все прискучилось, приелось, присмотрелось…». Этот мотив развивают «Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду…» (1871), «Еще одно последнее сказанье» (1874), «Обыкновенная история» (1875), «Нет, нет, я не хочу, и вовсе мне не льстит…» (1876), «Загадка» (1876).
Однако стихи — стихами, а реалии жизни Вяземского шли с ними вразрез. Ни поздние его письма, ни записные книжки не указывают на то, что в сознании старого поэта произошел какой-то значительный перелом, связанный с верой. Он по-прежнему поздравляет своих корреспондентов с Пасхой и Рождеством, усердно исполняет все положенные обряды, жертвует немалые деньги на постройку православного храма в Бад-Эмсе и присутствует при его освящении. Появляются и новые стихи, проникнутые христианским чувством. Рядом с «Загадкой» в цикле «Хандра с проблесками» стоит сделанное Вяземским изящное переложение начала 140-го псалма:
ВхожуЭто стихотворение было написано в ночь с 17 на 18 января 1875 года [119] . Как ни грустно, печатная судьба этого небольшого шедевра менялась в зависимости от официальной российской идеологии. В журнале «Русский архив» в 1879 году стихотворение было представлено как предсмертное, созданное Вяземским за несколько часов до кончины. А век спустя, в томе советской серии «Библиотека поэта» (1986), «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…» было опущено без всяких объяснений. Уж слишком оно не вязалось с образом ожесточившегося Вяземского-«богоборца», выписанным во вступительной статье Лидией Гинзбург.
119
Датировка уточнена по рукописи. РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1139. Л. 17.
Весной 1873 года в жизнь старого князя вошел маленький курортный городок Бад-Гомбург фор дер Хёэ [120] . Совсем недавно, до объединения Германии, он был столицей ланд-графства Гессен-Гомбург, теперь оно называлось Гессен-Нассау. Здесь Вяземскому суждено было провести четыре с половиной года. Никакой особой причины задерживаться именно там у князя не было. В Петербурге у него возобновились «ужасные бессонницы, ужасные геморроидальные припадки, ужасная ипохондрия», и врачи рекомендовали ему поселиться в умеренном климате, где круглый год можно гулять пешком на свежем воздухе. «Я испробовал несколько мест и наконец попал в Гомбург, — объяснял Вяземский С.И. Пономареву. — Вот и засел я в этом немецком Конотопе, где я не утопаю ни в веселиях, ни даже в здоровий: но где мне лучше, то есть менее худо, чем инде… Зимою как рак зимую, летом разъезжаю». Обыкновенно шесть летних недель князь проводил в недалеких Бад-Эмсе и Бад-Югенхайме, где отдыхали члены императорской семьи; иногда ездил во Франкфурт и Баден-Баден. А однажды, в августе 1875-го, он предпринял довольно длительный вояж на самый юг Германии — по приглашению вюртембергской королевы Ольги, сестры Александра II, жил в ее дворце в Фридрихсхафене, на берегу чудесного Боденского озера. Там поэта принимали с таким почетом, что он шутил: «Чувствую себя не просто Вяземским, а настоящим владетельным князем Вязьмы».
120
Bad Homburg vor der Hoehe. В комментариях ко многим советским изданиям Вяземского Гомбург путался с Гамбургом; впервые эта ошибка произошла еще при жизни поэта. «Типография… перенесла меня на жительство из скромного и тихого Гомбурга в шумный и богатый Гамбург, что может ввести в недоумение моих приятелей и корреспондентов», — жаловался Вяземский 22 апреля 1874 года.
Сейчас от Франкфурта-на-Майне до Гомбурга двадцать минут автомобильной езды. В городке — красивый четырехбашенный собор в романском стиле, белоснежный замок ландграфов… С покрытых сосновым лесом гор Таунус дует по вечерам свежий ветер. Покой, прохлада, малолюдность (в Гомбурге всего восемь тысяч жителей и не бывает таких сумасшедших «сезонов», как в Баден-Бадене). Идеальное место для «прозябательной жизни», «жизни черепахи», которую вели теперь князь Петр Андреевич и княгиня Вера Федоровна, Единственное неудобство, пожалуй, заключалось в отсутствии в городе православного храма. Впрочем, магистрат Гомбурга вскоре предоставил Вяземским отдельное здание, куда была перенесена из Бад-Эмса походная православная церковь (постоянный храм Всех Святых, маленький, изящный, похожий на русскую сельскую церковку, появился в городе только в 1899 году [121] ).
121
Архитектор этого храма — Л.Н. Бенуа, брат известного художника-искусствоведа А.Н. Бенуа и дед актера Питера Устинова.
Вяземские сняли виллу на улице с русским названием — Кисселефф-штрассе, 31. Нижний этаж с балконом занимала Вера Федоровна, кабинет Петра Андреевича размещался наверху. В гамбургском климате здоровье Вяземского быстро улучшилось, его каждый день можно было видеть гуляющим по центральной улице городка Луизенштрассе, и вскоре он стал чем-то вроде местной достопримечательности, патриархом курорта. Все радовались его появлению, всюду у него были знакомые, по пути он любезно беседовал с дамами и собирал вокруг себя русский кружок. Не было дня, чтобы не посетил он местный курзал, где играл оркестр. Правда, сильно разочаровало Вяземского отсутствие в репертуаре русской музыки. Пришлось заказывать из России ноты Глинки.