Вяземский
Шрифт:
Конечно, и в старости ему случалось изменять принципу беспристрастия и выходить из себя (и для этого требовались иногда сущие пустяки — например, услышав слова Софьи Карамзиной о том, что железные дороги сильно сократили расстояния и экономят время; от подобных высказываний Вяземский почему-то приходил в ярость). Но такие случаи были редкостью. «Он никогда не осуждал, никогда никого не бранил, — вспоминал князь В.П. Мещерский, — он всегда только судил кротко и остроумно о людях и о событиях и только с тонким юмором осмеивал в них смешное и дурное». Даже полемика с абсолютно чуждыми ему по духу оппонентами — «красными» журналистами 60-х — велась князем в высшей степени по-джентльменски. От беспощадной колкости его эпиграмм 20-х не осталось и следа, теперь Вяземский предпочитал мягко вышучивать, убеждать, подавлять противника аргументами. (Единственное исключение — эпиграммы на И.С. Тургенева, о чем ниже.) Ярким примером джентльменской полемики старого князя может служить его статья «Воспоминание о 1812 годе», написанная
Отношения классиков поначалу были вполне доброжелательными — их связывало свойство (Толстой — четвероюродный брат В.Ф. Вяземской), молодой граф не раз бывал у Вяземского в гостях, читал ему свои рассказы и даже факт запрета Вяземским-цензором одной из глав «Юности» отметил в дневнике без всякого возмущения. О поразительном (и, конечно, неслучайном) сходстве ситуаций, в которых оказались на Бородинском поле реальный Вяземский и вымышленный Пьер Безухов, уже было сказано. Тем не менее понимания между Вяземским и Толстым, конечно, возникнуть не могло — они принадлежали уже не просто к разным, а к совсем разным поколениям. Вяземскому, чтобы поставить на человеке крест, достаточно было услышать от него, что Белинский — крупная величина в русской критике; Толстой же статьями Белинского о Пушкине зачитывался. Судя по дневнику Толстого, 6 января 1857-го между ним и Вяземским состоялся какой-то малоприятный разговор о Белинском: «Я сказал про Белинского дуре Вяз.».
Начиная с января 1868 года Вяземский получал от П.И. Бартенева свежеотпечатанные тома «Войны и мира». И… на полях романа в изобилии начали появляться карандашные пометки наподобие: «Какое отсутствие всякого художественного вкуса и понятия», «Как все это неверно и натянуто», «Что за глубоко-бездонное пустословие вся эта философическая выставка»{22} … Лишь один-единственный раз князь поставил на полях замечание «Очень хорошо». Все прочие маргиналии — со знаком «минус».
Характер этих пометок дает ясное представление о том, что именно не нравилось Вяземскому у Толстого. Во-первых, стиль — например, фраза «Расходившееся звездой по Москве всачивание французов…» дала Вяземскому чудесный повод поиздеваться над этой «звездой всачивания». Склонность автора к натурализму — старый князь подчеркивал всякие «сморщился и заперхал», «засопел носом»… Ну и прежде всего потуги Толстого философствовать и «перепутывать роман с историей». Вот сцена военного совета — там, где девочка Малаша с полатей следит за конфликтом Кутузова и Беннигсена. «К чему опять эта всевидящая и всепонимающая Малаша? — морщится Вяземский. — Все для того, чтобы такою грубою ниткою сшить роман с историей»{23}. А фраза романиста «Отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова» и вовсе повергает сиятельного читателя в полное недоумение: «Что за нелепость! Преследующая армия терпит поражение, а отступающая или бегущая армия одерживает ряд побед»{24}. Общий вывод звучал так: «Автор любит задавать вопросы давно решенные, он точно какой-то новичок на земле, упавший с луны»{25}.
По мере чтения раздражение накапливалось. И к августу 1868-го Вяземский «созрел» для большой статьи «Воспоминание о 1812 годе», где впервые представил читающей публике подробности своей бородинской эпопеи, а попутно предъявил автору «Войны и мира» немало серьезнейших претензий. Бартенев, рискуя потерять расположение Толстого, тем не менее не мог отказать Вяземскому и разместил его статью в первом номере «Русского архива» за 1869 год.
Тон статьи «Воспоминание о 1812 годе» джентльменски-корректен (с редкими прорывами не гнева, не возмущения — обиды), так что остается лишь подивиться восприятию Тютчева, усмотревшего в статье «предубеждение» и «колючесть». Эта качества отсутствуют даже в заметках Вяземского на полях «Войны и мира», заметках, которые делались не для печати. А в статье князь просто-напросто выдвигает свою концепцию исторической прозы, отличную от концепции Толстого. По мнению князя, «романизировать» исторические события, то есть вводить в повествование наряду с реальными историческими лицами вымышленных персонажей, можно только в том случае, если события взяты «из дальней старины». Например, «Борис Годунов» и «Капитанская дочка» Пушкина: «также соприкосновение истории с романом; но соприкосновение естественное и вместе с тем мастерское. Тут история не вредит роману; роман не дурачит и не позорит историю». Толстой же пишет книгу, действие которой происходит всего полвека назад, очевидцы эпопеи 1812 года еще живы (их, правда, очень мало, но это не значит, что их вовсе нет. Правду меньшинства Вяземский всегда отстаивал с особым упорством)… Зачем же тогда наряду с реально существовавшими Степаном Апраксиным, Александром Балашовым и Федором Ростопчиным выводить каких-то вымышленных князей, да еще с искаженными фамилиями (Болконский, Курагин)?..
Другая претензия, предъявляемая Вяземским Толстому, на нынешний взгляд выглядит довольно курьезно. В длиннейшем абзаце, причем не особенно заботясь об аргументах, князь утверждает, что фигура Пьера Безухова карикатурна и
Одна из сцен толстовского романа поразила Вяземского настолько, что он перечел ее несколько раз. Это эпизод появления Александра I на балконе с бисквитом в руках. Кусок пирожного падает на землю, его подбирает кучер; к нему бросается толпа (и с нею юный Петя Ростов) и начинает отбивать съедобный сувенир. Заметив это, император приказывает подать тарелку с бисквитами и принимается кидать их в толпу…
Эта сцена сильно задела старого князя за живое. Мало того что он сам был 15 июля 1812 года в лефортовском Слободском дворце и хорошо помнил, что ничего подобного не происходило. Но ведь если вдуматься, ничего подобного произойти и не могло! Сколь же неверное представление было у Толстого о характере Александра I, коли он написал государя кидающим бисквиты в толпу, точь-в-точь как старосветский помещик бросает на драку пряники деревенским мальчишкам! «Он был так размерен, расчетлив во всех своих действиях и малейших движениях; так опасался всего, что могло показаться смешным или неловким; так был во всем обдуман, чинен, представителен, оглядлив до мелочи и щепетливости, что скорее бросился бы в воду, нежели бы решился показаться пред народом, и еще в такие торжественные и знаменательные дни, доедающим бисквит», — писал Вяземский, и нет сомнения, что он был прав — и с исторической, и с психологической точек зрения.
Кстати сказать, эту уверенность Вяземского в своей правоте почувствовал и сам Толстой — и, серьезно обеспокоясь, писал 6 февраля 1869 года Бартеневу: «Князь Вяземский в № Русского Архива обвиняет меня в клевете на характер императора Александра и в несправедливости моего показания. Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки». Бартенев просмотрел книгу С.Н. Глинки «Записки о 1812 годе», но эпизода с бисквитами там не нашел, и потому опровержение Толстого в печати так и не появилось. «Этот человек, вследствие своего пламенного воображения, совсем разучился отличать то, что он читал, от того, что ему представилось», — саркастически написал Бартенев Вяземскому.
Уже много позже, в 1935 году, в комментариях к академическому собранию сочинений Толстого Б.М. Эйхенбаум предположил, что злосчастные бисквиты были заимствованы Толстым из книги некоего А. Рязанцева «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 г.». Но там сцена совершенно другая по характеру: Александр I «приказал камер-лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал раздавать их народу». Эйхенбаум счел, что Толстой описывал эту сцену на память и заменил фрукты бисквитами. Возможно. Но нельзя не согласиться с тем, что образ императора, благосклонно раздающего из своих рук фрукты (что очень вяжется с обликом Александра I), и императора, надменно бросающего с балкона сласти в толпу, мягко говоря, несет разную смысловую нагрузку…
По большому счету, князь понимал, что ввязывается в спор с Толстым без надежды победить — снова и снова был он «присяжным защитником проигранных тяжб». Пресловутые бисквиты так и остались в романе, Безухова Толстой тоже не вычеркнул. Стариков, помнивших события 1812 года, можно было пересчитать по пальцам — кроме Вяземского с разгромной статьей выступил его бывший начальник по службе Авраам Норов, Остальные рецензии — и отрицательные, и положительные — писали в основном те, кого в 1812 году не было еще на свете. И мелкие подробности, на которые обращал внимание Вяземский, не могли волновать их в принципе. Собственно, ценность статьи Вяземского и заключалась главным образом в том, что он отстаивал свою правду — правду очевидца, ветерана, правду тех немногих людей, которые помнили свое собственное Бородино.