Вяземский
Шрифт:
Невозможно отделаться от впечатления, что эпистолярная война с правительством затевалась Вяземским ради самого жеста — красивого публичного обличения, за которым последует публичная же казнь оратора. В 1828 году в «Моей исповеди» — итоговом документе своей политической молодости — князь подтвердил, что варшавские откровения предназначались для перлюстрации: «Я писал… в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает через перехваченные письма, что есть однако же мнение в России, что посреди гнусного молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего; признаюсь, мне казалось, что сей голос не должен пропадать, а, напротив, может возбуждать чуткое внимание правительства». В том, что «мнение общее» существует, он не сомневался еще в 1817-м: «Общее фрондерство, сия разбитая на единицы оппозиция не есть у нас политическая власть потому только, что она не приведена в политическую систему, но не менее того она в России — единственное противудействие действию правительства,
Шесть лет спустя, после разгрома восстания на Сенатской площади, он мечтал о том же: «…жалею, что чаша Левашова прошла мимо меня и что я не имею случая выгрузить несколько истин, остающихся во мне под спудом. Не думаю, чтобы удалось мне обратить своими речами, но, сказав их вслух тем, кому ведать сие надлежит, я почел бы, что не даром прожил на свете и совершил по возможности подвиг жизни своей». И тут — подвиг жизни… Истина в лицо палачам и — расправа над проповедником.
Наверное, чтобы сделать расправу над собой еще эффектнее, он в ноябре 1820 года пишет большое стихотворение, которое подвело итоги его варшавской карьеры политика. Обычно название этого стихотворения — «Негодование» — связывают со «славным полустишием» из I сатиры Ювенала, которое звучит так: «Facit indignatio versum» — «Негодование порождает стих». Ювеналовская сатира Вяземскому, любившему латинских классиков, была, конечно, знакома. Но на мысль о грозной политической филиппике процитированное полустишие натолкнуть вряд ли могло. Полностью Ювеналов стих звучит так: «Si natura negat, facit indignatio versum» — «Если нет таланта, негодование порождает стих». Ювенал тонко высмеивает бездарных стихотворцев, которые подменяют талант грозными обличительными интонациями своих сатир, и предлагает им целый набор беспроигрышных тем для стихоплетства… Так что «славное полустишие» носит иронический характер и адресовано исключительно поэтам-эпигонам. Гораздо вероятнее, что толчком для создания «Негодования» послужила фраза Руссо: «Мой Аполлон — негодование»… Да еще вспомнилось Вяземскому, что летом, в Павловске, Жуковский полушутя посоветовал ему написать что-нибудь на тему «Негодование»… Итак, «Негодование». Центральный монолог Героя в той возвышенно-обличающей пьесе, которую Вяземский играет перед погрязшим в пороках «собранием вельмож»:
Мой Аполлон — негодованье! При пламени его с свободных уст моих Падет бесчестное молчанье И загорится смелый стих. Негодование! огонь животворящий! Зародыш лучшего, что я в себе храню… ... Ищу я искренних жрецов Свободы, сильных душ кумира — Обширная темница мира Являет мне одних рабов. О ты, которая из детства Зажгла во мне священный жар, При коей сносны жизни бедства, Без коей счастье — тщетный дар. Свобода! пылким вдохновеньем, Я первый русским песнопеньем Тебя приветствовать дерзал; И звучным строем песней новых Будил молчанье скал суровых И слух ничтожных устрашал.Монолог, как и полагается по канонам трагедии, изобилует величественными и грозными архаизмами, тяжел, прерывист и — немного страшен… Вслед за Державиным (за его одой «Властителям и судиям», переложением 81-го псалма) Вяземский обличает неправедных, перечисляет их преступления — «губительная лесть», «бесстыдство», «бесчеловечная слава»… Грозит судом не человеческим, но Божьим:
Он загорится, день, день торжества и казни, День радостных надежд, день горестной боязни! Раздастся песнь побед, вам, истины жрецы, Вам, други чести и свободы! Вам плач надгробный! вам, отступники природы! Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!Тема «дня торжества и казни» впервые возникла в письме Вяземского Сергею Тургеневу 18 сентября: «Эти проклятые потемки, в которых держат нас, неминуемо должны отразиться и на самое Правительство… рано или поздно взойдет день незапный и осветит наше противоположение!» Огненное поэтическое Откровение грядущей русской революции… Конечно, никаких кровожадных планов у Вяземского не было, картина грядущего суда над отступниками получилась довольно абстрактной. Вяземский просто предсказывает — так будет, если ничего не изменится… А в финале Герой-Обличитель показывает, что ждать суда даже не намерен:
Но мне ли медлить? Грязную их братью Карающим стихом я ныне поражу; На их главу клеймо презренья положу И обреку проклятью. Пусть правды мстительный Перун На терпеливом небе дремлет, Но мужественный строй моих свободных струн Их совесть ужасом объемлет. Пот хладный страха и стыда Пробьет на их челе угрюмом, ИКонечно, как и в «Унынии», здесь много от Байрона — гордый герой-одиночка, бросающий проклятья в лицо врагам… недаром буквально через неделю после «Негодования» Вяземский пробует завершить самое байроническое свое стихотворение, «Волнение»… Был у «Негодования» и полушутливый аналог — «Табашное послание» Николаю Тургеневу (Вяземский послал ему французскую табакерку, исписанную конституционными лозунгами). В один день, 13 ноября, «Табашное послание» и «Негодование» были завершены. Спустя еще две недели, расписавшись, в том же запале и задоре Вяземский доработал и злое «Послание к М.Т. Каченовскому», начатое еще два года назад. Но это стихотворение отправилось в Россию уже 4 декабря, а «Негодование» лежало у Вяземского еще месяц, до 7 января 1821 года. Он перечитывал его и вносил в текст мелкие поправки.
Интересно, что почти все друзья Вяземского, в том числе вполне благонамеренные, отнеслись к опасному монологу не просто доброжелательно, а с полным восторгом. «“Негодование” — лучшее твое произведение, — отозвался Тургенев. — Сколько силы и души!.. Я заставил одного поэта, служащего в духовном департаменте, переписать твое “Негодование”. В трепете приходит он ко мне и просит избавить его от этого. “Дрожь берет при одном чтении, — сказал он мне, — не угодно ли вам поручить писать другому?”» Впрочем, Александр Иванович все же состорожничал, не желая подставлять друга под удар, — устраивал чтения “Негодования” вслух, но списков никому не давал: «Ко мне ездят слушать «Негодование», и я уже вытвердил его наизусть, но ни одной копии не выдал и не выдам»… Очень порадовал Вяземского добрый отзыв Карамзина: «Читал я «Негодование» без негодования, ибо в нем много прекрасного; но желал бы более истины, более души и менее декламации». И уж конечно, особенно горячо стихи приняли будущие декабристы, недаром в одном из многочисленных доносов на Вяземского «Негодование» коротко назвали «катехизисом заговорщиков». Близкий варшавский его друг И.М. Фовицкий, комментируя «Негодование», заключал: «Волосы дыбом становятся! Смотрите; не забывайте Радищева!.. Какая прекрасная пиеса! Только же и страшная! Уж верно мы не увидим ее печатной!» Князь Петр Андреевич умело и красиво готовил собственное падение…
Совесть его была чиста, он высказал вслух то, что хотел. Продолжал писать в Россию письма-памфлеты, предназначенные не только прямому адресату, — московский приятель Вяземского Александр Булгаков, который «купался и плавал в письмах, как осетр в Оке», даже делил любителей этих посланий на три категории: те, кому можно их давать на несколько дней, те, кому можно их просматривать, и «подлый народ», которому достаточно сказать, что Вяземский пишет то-то и то-то… А пока гром не грянул, можно и помечтать: например, о большом путешествии по Европе (Дрезден… Берлин… Вена… Карлсбад… Мариенбад…), и назвать это «по Байрону» — «гоняться за солнцем по миру». «Желаю быть с женою в Карлсбаде, — пишет он Жуковскому. — Нельзя ли как-нибудь встретиться? Мы до сей поры виделись только впотьмах; посмотреть бы друг на друга при свете Божьем». И предполагает, что «на солнце европейском» Жуковский станет похож на Байрона, а он, Вяземский, — на Бенжамена Констана… Можно примерить на себя мундир отца, мечтавшего «в Пензе сделать Лондон», и пожелать себе губернаторский пост где-нибудь в Костроме. Можно, наконец, поехать в Россию в очередной отпуск…
Там-то и случилось давно предугадываемое. 10 апреля 1821 года князь получил письмо из Варшавы. Предчувствуя недоброе, распечатал пакет — оттуда выпали две странички, исписанные крупным изящным почерком Новосильцева…
«Варшава, 15/27 марта 1821 г.
Князь, к моему величайшему сожалению вынужден сообщить вам, что во время последнего посещения Его Императорским Величеством Варшавы Его Императорскому Величеству стало известно, что вами неоднократно произнесены были горячие речи в защиту принципов, провозглашенных во Франции в палате депутатов лицами, кои суть возбудители беспорядков, произошедших в Париже. Равно до сведения Его Императорского Величества доведено то обстоятельство, что, покидая Варшаву, вы не явились за распоряжениями к Его Императорскому Высочеству Великому Князю. Его Императорское Величество, не желая дабы русские высказывали в сих местах убеждения диаметрально противоположные правительственным и подавали дурные примеры несоблюдением должного уважения к брату Его Императорского Величества Великому Князю, повелел мне сообщить вам его приказание не возвращаться более в Варшаву. Я крайне сожалею, что необдуманные поступки, вмененные вам в вину, лишают меня подчиненного, о котором не могу сказать ничего, кроме хорошего, как в отношении служебного рвения, так и поведения и прочего. Прошу вас принять уверения в моем совершеннейшем почтении, с каковым имею честь быть, князь. Ваш покорнейший слуга, Новосильцев»{8}.
Ни о «Негодовании», ни о перехваченных письмах в запрещении ни слова не было. Вяземского выпихивали со службы мягко, без лишнего шума и политического подтекста. С политической сцены — в никуда. Так всегда убирали в России излишне самостоятельных людей. Так два года спустя тихо убрали из армии буйного майора Владимира Раевского. Так спровадили в отставку деятельно доброго Александра Тургенева… И там, и здесь высокий спектакль с речами русского маркиза Позы начальству был ненужен (да и непонятен). Маркиза Позу не сажали в крепость и не пытали огнем за его убеждения — его тихо выпускали в отставку, из общественной жизни в частную. И внешне все выглядело благопристойно. Ведь и Пушкина на юг, и Лермонтова на Кавказ, в сущности, никто не ссылал — им просто давали туда служебный перевод…