Выбитый генералитет
Шрифт:
— Значит, вы отказываетесь давать показания? — со зловещим спокойствием спросил Тухачевского следователь.
— Мне не в чем признаваться. Никаких дел против народа я не вел.
— А вы подумайте. Добровольное признание смягчит вашу участь.
— Я вас не понимаю. Вы просите давать показания о делах, которые я не совершал.
— Не прошу, а требую, гражданин Тухачевский. И требую не я, а народ.
— Вы еще скажите — партия, — усмехнулся Михаил Николаевич.
— Не улыбайтесь! Именно партия требует.
— Партия не нуждается в измышлениях.
— Да,
— У меня нет сообщников и нет документов.
— Хорошо. Это ваша подпись? — прикрывая текст рукой, следователь протянул переснятый на фотобумагу документ. — Нет, нет, в руки я не дам, смотрите так.
— Да, подпись моя. Но что это за документ? Ведь я подписывал тысячи.
— Потом покажем. Важно было установить подлинность вашей подписи… Так вы отказываетесь давать показания? — Следователь нажал под столешницей кнопку.
Вошел конвоир.
— Уведите арестованного.
Его отвели в камеру, где находился стол, пришел Ушаков, принес бумагу, чернила, стал уговаривать написать признание. В полночь его сменил другой следователь и тоже, не давая спать, требовал сделать признание.
А с утра опять продолжился допрос. Но он остался безрезультатным.
— Так продолжаться не может, — не скрывал раздражения следователь, и Тухачевского увели.
На этот раз Михаила Николаевича поместили в камеру с ярко светящимися лампами, свет которых жег каждую клетку тела. Единственный табурет. Спать не разрешали.
Утром его опять вызвали к следователю. И снова он отказался признать не существовавшее.
— Ну что ж, тогда я вынужден применить к вам другие меры.
Вошли два охранника и провели его к дверям соседней комнаты. Втолкнули внутрь и тотчас захлопнули дверь. Он успел увидеть трех бравых парней. И тут же удар свалил его с ног. Потом последовал жесткий удар в лицо, пах, живот…
Он не помнил, сколько времени был без сознания.
— Смойте с лица кровь, приведите себя в порядок, — приказал один из парней, когда он открыл глаза.
— Надеюсь, теперь вы согласитесь отвечать на вопросы, — не глядя на него, сказал следователь. — Пишите, как вам удалось связаться с польским агентом Домбалем…
— Поляком Домбалем? Он же был секретарем ЦК польской компартии.
— Не секретарем, а польским шпионом. Так и пишите — польским шпионом. И все такое прочее.
Склонившись над листом бумаги, он задумался, словно собираясь с мыслями. Две капли крови скатились по рассеченной брови и упали на бумагу. Он вытер лоб платком, а капли не стал смахивать.
— Возьмите, промокните, — протянул следователь промокашку.
Повинуясь, Михаил Николаевич взял ее, но не вытер кровь, а положил под влажную ладонь.
Эти два кровяных пятна так и остались на подшитом к делу 165-м листе допроса…
А где же была прокуратура страны, это недремлющее око справедливости? Что делал главный прокурор — совесть советской
Став прокурором СССР, Вышинский в угоду сталинского произвола подменил вековые принципы законности порочной практикой насилия. Возведя критерий виновности в признании обвиняемого, он дал свободу применения к арестованным пыток и насилия.
Когда следствие по «делу» о заговоре было закончено, Вышинский пожелал с ним ознакомиться.
В присутствии Тухачевского полистал документы, сделал в тетради заметки. В заключение спросил:
— Вы признаете свою вину?
— Нет.
— Но тут же ваша подпись, удостоверяющая обратное… Я посоветовал бы вам не вступать в противоречие с теми показаниями, что давали на следствии. Признание ложных показаний лишь усугубит ваше положение. Надеюсь, жалоб нет?..
Весь разговор занял не более получаса.
И вот перед Вышинским восемь папок, восемь дел вчерашних военачальников, сегодня — врагов народа. «Нарушений в производстве следствия не установлено. Все обвиняемые признали вину. Можно судить».
За несколько дней до суда нарком Ворошилов вызвал к себе главного военного юриста Красной Армии Ульриха.
Небольшого роста, толстенький, светловолосый человек с пухлыми щечками, он всем своим видом показывал лакейскую преданность грозному начальству.
— На вас возложена честь председательствовать на судебном заседании, судить этих мерзавцев. В качестве заседателей будут назначены лица из высшего военного руководства. Завтра они будут здесь и вы проведете с ними инструктаж: расскажите им, как и что делать, какие вопросы задавать, как себя держать.
— Слушаюсь… Так точно… Есть… — поспешно отвечал военный юрист.
Он знал, что нарком говорит с голоса Сталина, что нерешительный Ворошилов почувствовал над собой угрозу. Особенно это стало ясно после похорон Орджоникидзе. Ульрих знал, что Серго застрелился после разговора со Сталиным. Ворошилов же не хочет такой участи.
— Суд военный и потому должен быть коротким, жестким. Все решить в течение дня, — назидал нарком. — Чтобы не было повадно другим, если такие еще появятся.
— А приведение в исполнение когда? Возможно обжалование…
— Никаких обжалований. Приведение приговора в исполнение — ночью.
— Слушаюсь.
А Михаилу Николаевичу, меж тем, вспоминалось далеко ушедшее прошлое, когда он был командующим Кавказского фронта.
В Саратов, где находился штаб Кавказского фронта, Михаил Николаевич прибыл ночью. У станционных ворот, через которые хлынула толпа приехавших, его остановил военный.