Выборный
Шрифт:
– Можно, я лучше что-то другое?- попросил Лаптев,- может, на Солонцах что-то сделать? Воду? Цветочки? Я могу и деньгами...
– Обойдемся,- бросил Приват и встал,- а шанс свой вы упустили. Наверное, последний.
– А может... Вы сами председателю скажете? А я - я заболел... У меня рак,- и Лаптев для убедительности даже схватился за щеку.
– Рак? Это неплохо придумано...
– после паузы странным голосом сказал Приват, - души нет, так пусть хоть тело погрызет...
И начал медленно истаивать в воздухе.
Но вдруг вновь появился и, глядя прямо в перепуганные глаза Лаптева, пообещал:
– Скоро появятся ваши родители... И с ними еще кое-кто... И исчез.
Лаптев подождал, потом снял трубку - намеревался вызвать машину, чтобы срочно ехать в поликлинику. Но оба телефона, и городской, и внутренний, не работали.
Обуреваемый страшным предчувствием, Лаптев бросился к двери. Но ручка, едва он к ней прикоснулся, отлетела, а могучий несокрушимый замок оказался запертым.
Дрожащими руками Лаптев вставил ключ, повернул - и бородка ключа с легким хрупаньем срезалась.
Тогда Лаптев попробовал кричать, затем - стучать в стену кулаками и стулом. Но старые, метровой толщины стены поглощали крик, а на стук в вечно ремонтируемом здании никто не реагировал. Орудуя ножкой разбитого стула как рычагом, Лаптев попытался вывернуть частую решетку, вставленную в окна изнутри, со стороны кабинета. Но стальных прутьев не смогли бы одолеть и трое таких, как он.
Обсосав ссаженную кожу пальцев, Лаптев влез на подоконник и, завернув руку в носовой платок, ткнул в форточку. С третьей попытки удалось, наконец, выбить стекло форточки. Но на улицу просовывалась только кисть руки, а на призывные и жалобные крики никто не отзывался.
Исцарапанный, охрипший, перепачканный известкой, Лаптев сел на пол возле холодильника и заскулил. Потом вытащил початую "гостевую" бутылку коньяка и выхлебал прямо из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка.
Вот-вот должны были появиться души.
Лаптев уже не сомневался, что Приват сдержит обещание, и только гадал, кто придет первым: отец, от которого он в свое время отмежевался, или дед Михай, убитый из засады по его, лаптевской боязни предупредить, или те, частично позабытые уже друзья и сотрудники, которым он гадил мелко и крупно, расчищая себе место, выслуживая себе посты...
Глава 21
Бульдозерист СУ-5 Саня Кудрявцев проснулся в приятнейшем настроении. По случаю отгула можно было бы еще и поспать, но организму и так хватило. И хотя, еще не открывая глаз, Саня четко ощутил себя на старенькой раскладушке, тесной для его шестипудового тела, и понимал, что спал он в ковбойке и жестких брезентовых штанах, настроение ничуть не упало. Ночлег во времянке имел и свои преимущества.
Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.
И вот тут произошло нечто странное.
Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.'
"Ну вот,- подумал Саня,- с чего бы это?"
Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.
– Вы можете лежать,- сказал старик с резким прибалтийским акцентом,- а я постою.
– А что, места нет?- спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.
– Нет,- ответил старик,- в этом нет необходимости.- Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это - просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:
– Вы, деда, из каких будете?
– Из лютеран. Нас еще "прибалтийскими протестантами" при его светлости Витте называли.
И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою - по своему суждению подковыркой:
– А что, у лютеран принято так - по утрам в спички лезть?
– Я, извините, выборный,- степенно проговорил старик,- и мне дано поручение.
Слова "выборный" и "поручение" он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.
– А мать говорила,- вдруг вспомнил Саня,- что прадед у меня тоже из латышей был.
– Твоя мать есть дочь моей дочери, - подтвердил старик, явно не припомнив слово "внучка".
– Так я ее позову, это мигом,- решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.
– Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.
Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:
– Ну ладно, не буду.
– Это хорошо,- сухо признал старик,- иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.
– Я чет-то не понял,- произнес Саня,- а что случилось?
И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал "ау", вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем - острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью...