Выборный
Шрифт:
– Никаких чертежей нет. Я сегодня утром проверял - все пропали.
– Пропали?- переспросил Мельников и тоже поднялся, расправив свои по-военному прямые плечи.- Раз - и испарились?
Василенко утвердительно кивнул. Почему-то ситуация вдруг показалась ему комичной, и он, не выдержав, улыбнулся.
Но Мельников заговорил без улыбки:
– Во-первых, не пропали, а ты их пропил, - начал он.- Вот тут у меня докладная, что вы ночью с приятелем шарили. Этот, который с тобою был, - из стройтреста?
– Да, но...
– Ловко придумано. Ох, Василенко, мне твои алкогольные номера вот где сидят, и как я жалею, что до сих пор тебя не выгнал!.. Значит, так: я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно принести сюда чертежи, - и указал пальцем на середину своего стола.
– Понимаете,- начал Василенко чужим слабым голосом, еще не пугаясь по-настоящему, что сейчас может произойти нечто бол ее серьезное, чем начальнический разнос,- надо подождать пару дней. Виктор согласует - там снос неправильный начали, - и чертежи вернутся.
– Послушайте, Василенко,- Мельников сел и, прямой, как штык, воткнулся взглядом в глаз:) архитектора,- какое ваше дело до их сносов-переносов? Не суйтесь, куда не просят. Где чертежи?
– Это касается не только строителей, а всех нас. Моя гражданская совесть...
– Это, небось... трестовские тебя так накрутили?
– Ну, в общем, да...
– Вижу, что тебя, как пацана, вокруг пальца обвели.
– Как вы можете так говорить! Вы же знаете...
– Это ты не знаешь, что задержка документации - это повод. Строители обвинят во всех грехах нас. Игра простая, как веник: мы, мол, рады все делать, а документацию-то Мельников задерживает; а потом - позже начали, так давайте упрощать. Нет, я им такого козыря не дам! Сорвут сроки - так пусть сами и отдуваются. А меня подставлять нечего. А ты - мог бы сообразить, не мальчик уже. А если не умеешь - меня спрашивай. Я зарплату за то получаю, чтобы у нас все в ажуре было. Понял?
Анатолий отрицательно помотал головой.
– Так...- зловеще сказал Мельников,- плохо дело. Вижу, что у тебя водка последние извилины заполировала, ну да живот остался - он тебе голодный марш еще споет!
– Ничего. Проживу!
– Да? То, что я тебя как собаку выгоню - это цветочки: две твои вытрезвительские "свиньи" достаточны для увольнения по статье. Но я еще тебе, гений сизоносый, такую характеристику накатаю, что не только архитектором - маляром никто не возьмет! И пусть твоя Тамарка у меня хоть в ногах валяется - во!
– и Мельников, оскалясь, скрутил фигу.
– Вы Тамару не трогайте!- дрожа всем телом от возмущения и боли, потребовал Василенко.
– Как бы не так,- обрадовался Мельников,- сейчас я ей расскажу, до чего ты докатился!- И, ткнув пальцами сразу во все клавиши, заревел на весь институт: - Тамара! Василенко! К Мельникову!
– Не смейте,- визгливо закричал Анатолий Петрович.
Он представил на мгновение, что и какими словами будет сейчас говорить Мельников, и как естественное и справедливое действие, о котором он просто не успел предупредить Тамару, покажется ей в таком изложении очередной пьяной бессмыслицей, позором, не совместимым с тем, что происходит в действительности, со всеми их отношениями...
Василенко вцепился обеими руками в стол и закричал еще раз:
– Не смейте! Я... я отдам чертежи.
– Быстро,- приказал Мельников и погрозил кулаком.- И чтоб в последний раз!
На слабых ногах Василенко миновал приемную и вышел в коридор, намереваясь подняться на чердак, где в старом, "некондиционном" сейфе лежали чертежи.
Но далеко он не ушел.
Хмурясь и недобро скалясь, из стены вышел Седой. В мертвенном свете люминесцентных ламп ржавый плоский штык в его руке казался почти черным.
– Ты куда это, а?
– спросил Седой и, не дожидаясь ответа, одним коротким движением вогнал клинок Анатолию Петровичу в сердце.
Глава 20
Валентин Семенович воровато оглянулся и положил тяжелую лампу на колени. Повернув чуть-чуть, так, чтобы слово "СПИСКИ" оказалось сверху, Лаптев принялся его стирать ластиком. Мелкие бисеринки пота тут же высыпали на лбу.
Лаптев старался, но сдувая и сдувая серые катышки стертого ластика, он все время видел ненавистное слово. Очищая тонкую пленку пыли, сажи и окислов, наросшую на поверхности мрамора, Валентин Семенович только возвращал камню первозданную белизну, но нисколько не избавлялся от надписи.
Тогда Лаптев сменил тактику. Он вытащил из шкафа обоюдоострый стальной треугольник - режущий зубец, деталь выпускаемых в Перевальске жаток.
Аккуратно подстелив под лампу газету - чтобы не сорить, - Лаптев принялся скрести резаком, истребляя нагло торчащее слово.
Но на исцарапанном, потерявшем блеск мраморе все так же отчетливо вырисовывалось: "СПИСКИ". А в довершение всего разболелась бородавка, всю ночь смирно сидевшая на щеке.
Мнительный Лаптев побегал по кабинету, поохал, не сомневаясь уже, что у него рак и предстоит мучительная и неотвратимая погибель. А потом задвинул лампу под стол - в шкаф она не влезала - и побежал в исполкомовский буфет. И получасом спустя возвратился, пряча под полой небольшую трехгранную бутылку.
Опять пристроив лампу над газетой, Валентин Семенович прицелился и аккуратно капнул уксусной эссенцией. Сразу же зашипели и запрыгали мутные пузырьки, резко запахло; когда шипение утихло, а пузырьки опали, Лаптев салфеткой вытер впадину на мраморе и тихо застонал.
Нет, ошибки быть не могло: на том самом месте, где стараниями Лаптева была вытравлена ощутимая ложбинка, красовалось прежнее слово. Но это еще было не главное!
Оглядев стержень со всех сторон, Валентин Семенович увидел, что с безжалостной определенностью все пятнышки мрамора преобразовались: выстроились кудреватой вязью старой каллиграфии.
И хотя отдельные слова наслаивались друг на друга, не составляло никакого труда понять, что все это - страницы вчерашнего протокола, каким-то непостижимым образом вмонтированные в каменный стержень. Казалось даже, что листки свободно плавают в полупрозрачной толще камня, прижимаясь к поверхности то одной, то другою строкой.
Проще всего, пожалуй, было бы распахнуть окно и швырнуть лампу о мостовую, но исполкомовские окна по весне еще не открывали, да и не удалось бы ее, наверное, просунуть сквозь густую решетку. Кроме того, к основанию лампы был привинчен инвентарный номер, и в перечне, висящем у дверей, числилась под этим номером именно лампа настольная. А это предполагало, что данная лампа должна находиться в этом кабинете, а не, скажем, на мостовой.