Выход силой
Шрифт:
Станция Партизанская была мертва. Мертва абсолютно. Во всем огромном помещении не было ни следа какой-либо жизни. Ни людей, ни мутантов, ни крыс.
И это обстоятельство было особенно странным.
Исследуя окрестности Первомайской, Игорю приходилось забредать в разные места. Но нигде ему не случалось сталкиваться с такой совершенной пустотой. Зараженная радиацией природа, сошедшая с ума, пухнущая нехорошей, зловещей жизнью как раковая опухоль, не терпела пустоты, немедленно заполняя ее своими жуткими созданиями.
Стоило хотя бы на время перестать пользоваться помещением –
А тут…
Игорь долго бродил по огромному гулкому залу, разглядывая мраморные барельефы на стенах, и представлял, как в былые времена здесь толпились люди, звучали голоса, смех, с шумом подкатывали поезда…
Антошка говорил, что им приходилось каждый день из тихого Северо-Восточного округа ездить почти через весь город: ему, старшему – в школу, маленькому Игорьку с бабушкой – в ясли. Что-то было связано с отцовской работой. И вот он всегда со смехом вспоминал, что Игорь беспрекословно вставал в шесть утра, чтобы только полюбоваться на поезда.
Игорь не помнил, почему он так любил эти шумные составы, но многие ли причины и поводы, кажущиеся нам важными, мы помним через столько лет? А поезд… Поезд тут тоже был.
Длинный состав навеки замер посреди зала, на центральном пути. Краска сияла, все до единого окна были целы, словно он только вчера вышел из депо. Двери его были гостеприимно распахнуты и будто приглашали войти.
Это был чудесный поезд.
Вместо половины окон в его вагонах были картины. Ряды сидений шли только по одной стороне, чтобы пассажиры могли насладиться живописью.
Этот состав пришел из прошлого, из безмятежного, безоблачного прошлого. Пришел и встал на мертвой пустой станции, открыл свои двери, тщетно зазывая внутрь пассажиров. А тут не было никого. И он остался здесь навсегда. Отправление со станции Партизанская было отложено на вечность.
Но поезд дождался своего пассажира. Своего посетителя.
В первый раз вступив в поезд настороженно, держа свою «шпагу» наготове, Игорь обмер. Убрал неуместное оружие и робко двинулся по торжественным пустым вагонам, диковато озираясь по сторонам.
Потом он еще долго просиживал перед полотнами то в одном, то в другом вагоне. Изучал пейзажи и натюрморты, портреты и батальные сцены, представляя себе, что вагон снова мчится по рельсам, а слева и справа от него сидят живые люди. Живые, да, только очень молчаливые, из деликатности старающиеся не мешать молодому гостю приобщаться к искусству…
Особенно ему нравился пейзаж, изображающий весенний вечер на окраине старинной деревеньки – покосившиеся избы, теплящиеся в окнах огоньки, устало бредущий по раскисшей дороге странник. Фамилия автора на табличке, прикрепленной под картиной, ему ничего не говорила, но он готов был часами смотреть на кусочек прежней жизни, застывший навсегда на стене поезда-памятника.
А потом ему наскучили картины. Он к ним привык.
Теперь он больше спал: лежа, в забытьи, было легче перенести голод и смириться с жаждой.
Последнюю крошку сухаря он сжевал, стараясь растянуть наслаждение, много часов назад, а вода во фляге закончилась и того раньше. Если бы он знал, что ожидание помощи продлится так долго, то растянул бы еду и воду на более долгий срок, но кто бы мог подумать, что за столько дней его никто не найдет?
Время здесь, в кромешной тьме, было понятием условным. Своих часов у Игоря никогда не было. Механические у первомайцев ценились чрезвычайно высоко, дороже автомобильных электрогенераторов: за потертый «хронометр» в никелированном корпусе, когда-то стоивший копейки, можно было выменять два химкостюма, относительно новый противогаз с запасными фильтрами, магазин патронов…
Да много что мог их обладатель получить за старенькую «Зарю» или «Чайку»: такой товар отрывали с руками, не торгуясь. А уж если кому-то удавалось снять с высохшего запястья мумии, запертой изнутри в проржавевшем до дыр «джипе», «Ролекс» или другие иностранные «котлы», счастливчик мог считать себя обеспеченным на многие годы вперед. Учитывая редкость подобных вещей (Князев, к примеру, достоверно знал лишь о десятке таких случаев) и не слишком комфортное житье-бытье – до конца жизни.
А вот электронных побрякушек – от пластиковых «ремешков» до солидных золотых «браслетов» – было хоть завались. Да только отсутствовало в них главное – батарейки, заставляющие бегать по вечной своей орбите тонкие стрелки и мигать – циферки. Самое миниатюрное, что могли сконструировать первомайские «Левши» и «Кулибины», с трудом помещалось на ладони.
Но даже без хронометра время для Князева не останавливалось.
Никем не измеренные часы текли своей чередой, складываясь в сутки – старшина уже успел обрасти мягкой неуставной бородкой, а вожделенного шума разбираемых обломков все не было. Первые дни Игорь каждый день по нескольку раз наведывался к завалу и, прижав ухо к обломку бетонной плиты, вслушивался до звона в ушах, надеясь на хотя бы робкий стук снаружи, но единственным звуком, нарушавшим тишину, был стук крови в голове.
Самостоятельно покинуть мертвую станцию Князев-младший не смог бы, даже если бы захотел: все туннели были завалены, причем, в отличие от «его хода», давным-давно, а выходы на поверхность – перекрыты гермозатворами, механизмы которых либо имели какой-то секрет, либо испортились в незапамятные времена – открыть себе дорогу к свободе Игорю так и не удалось.
Как не удалось и прежним обитателям Партизанской.
То тут, то там парень натыкался на их останки. Жители Партизанской лежали поодиночке и группами. Порой, прильнув друг к другу в последнем смертном объятии. За десятки прошедших лет одежда истлела, а все ценное было растащено мародерами. Но предать покойников земле так никто и не удосужился.
Игорь, воспитанный в уважении к смерти, занимал бесконечные часы своего заточения тем, что стаскивал черепа и костяки в дальний, противоположный входному туннель и складывал там у подножия еще более монументального завала. И только ослабев от голода и жажды, прекратил эти запоздалые странные похороны, хотя конца и края им еще не было видно…