Выход воспрещен
Шрифт:
— Вот как так-то? — риторически вопросил потолок Валерий Кузьмич Радин, — Вот что ты за пакость такая, Изотов?!
— Опять наговариваете? — с упреком вопросил я, садясь на продавленный стул для посетителей, — Я же всегда…
— Да-да, — раздраженно перебил меня он, — Ты всегда приходишь вовремя, ты всегда стучишься, ты всегда засовываешь голову…
— Потому что вы меня чуть не пристрелили, — въедливо уточнил я, — однажды.
Кузьмич только скривился на это, принявшись бодяжить из оставшегося кипятка две чашки отвратительного растворимого
Нужно немного подождать. Мужик он волевой, упрямый и честный, просто я так на всех воздействую. Когда Валерий Кузьмич меня не видит, если общаемся, скажем, по телефону, то чувствуется, что он относится ко мне просто отлично. Но вот когда вживую… проклятое неосапианство. Я покосился на шкаф, стоящий у двери. С одной из его створок свисала кобура с пистолетом. Сколько лет прошло уже, пять? А он до сих пор перед моим приходом ствол туда вешает, вопреки уставу. Во избежание повторения.
— Может, плеснете себе в бурду чего покрепче? — ехидно вопросил я, чтобы подколоть немного, — Вроде как расстаемся, отпраздновать-то можно.
— Отпраздновать, — пренебрежительно фыркнул майор, возвращаясь к попыткам размешать упрямый коричневый порошок в воде, а затем, на секунду замерев, вновь обернулся ко мне с вопросительным, — А не заложишь?
Я лишь на него уставился с таким упрёком, что Кузьмич не выдержал, стыдливо спрятав взгляд. Засопев, майор неуловимым жестом откуда-то достал 0.7 коньяка «Белый аист», с хрустом скрутил бутылке голову, а затем щедро плесканул себе в бурду. Вновь застыл, уйдя в перезагрузку, ругнулся душевно, добыл из ящика своего стола стакан, куда и налил отнюдь не коньячную порцию, тут же всосанную явно требующим этого организмом. Затем, как финал, кгбист решил запить собственным кофе, отхлебнув получившегося коктейля, от чего и скорчил сложную, но, несомненно, демонстрирующую отвращение рожу. Отвлекать его не хотелось, дядьке реально было это надо. Как бывший дядька я его прекрасно понимал.
Допив обжигающую дрянь, Валерий Кузьмич начал тереть лицо ладонями. Я молчал, попивая свою порцию угощения. Вкус был, особенно после пломбира, просто охренеть какой ужасный. Как будто сам Сатана нассал в кружку. Кисло, горько, мутно, частички чего-то стрёмного на языке остаются. Мерзость, сссука!
— Вот не понимаю, как так, — наконец, заговорил мой куратор, делая широкий жест руками, указывающими на забитые макулатурой шкафы по обе стороны от его стола, — Я тебя, Вить, с трёх лет знаю! Вся твоя жизнь здесь по полочкам разложена, даже то, о чем ты понятия не имеешь! Ты по всем пунктам не просто хороший, а просто отличный парень! Да, *ля! Я тебя со своей дочкой оставлял!
Было дело. Жена Кузьмича в санаторий смылась, а он порыбачить хотел просто до слез. Смастерили с ним вдвоем из какой-то детской майки цветастой маску мне, чтобы рожу закрыть, и я действительно пару суток пронянькался с его Юлькой.
— …но как только чуть отвыкнешь, смотришь на тебя — падла и есть! — с чувством и толикой вины продолжил куратор, — Как будто мразь какая из колонии откинулась, сидит и щурится, смотрит, куда бы тебе заточку воткнуть. Вот как так, Вить, а? Лещенко клянется всем чем можно и нельзя, что у тебя источник полностью заглушен, вообще не распечатан, ни на волосок!
— Да всё я понимаю, дядь Валер, — скривился я, маша рукой, — сколько лет уже так…
— Дядьку бы твоего к стенке…, — мечтательно поведал мне майор, полузакрыв глаза, чтобы меня не видеть, — Да и родители…
— Редкостные дебилы, — вздохнул я, — Плавали-знаем.
Почему я, со своей асоциальной жопой вместо жизни, отношусь к Кузьмичу так лояльно? Да потому что ему не легче чем мне, а местами сложнее. Помните, я говорил, что широко известен в очень узких кругах? Ну вот, а Кузьмич — это как раз прокси между мной любимым и этими хоть и узкими, но очень высокими кругами, в которые входят как научники, так весьма влиятельные товарищи из «копух» и «ксюнь». А это очччень непростые люди.
…среди которых я известен как Мальчик-Который-Всех-За***л. Я долго ржал, когда услышал первый раз.
А Кузьмич всю дорогу отдувается. Оба мы с ним ушибленные судьбой, так он еще и жену с двумя детьми тащит.
Причина моей невдолбенной популярности и внимания таких высокопоставленных людей как раз и заключается в идиотизме собственных родственников.
Итак, угадать, какие именно способности даст тот или иной деревянный брусок из Дремучего невозможно. Никак. Есть лишь одно граничное условие и одно исключение. Условие в том, что, упав на землю, артефакт, как повадились называть эту дрянь, начинает медленно терять свою энергию. Чем меньше энергии, тем ниже свечение, тем слабее изменения, так что запасти впрок эти деревянные «сокровища» невозможно. А вот теперь исключения — радужные бруски. На самом деле они ни хрена не радужные, а просто переливающиеся как придётся, но при этом дают наиболее… могучий эффект. Какой — предсказать нельзя. Артефакты подобного рода объявлены государственной собственностью, к распространению запрещены, при обнаружении во владении частного лица — 10 лет расстрела с конфискацией имущества. Чрезвычайно редкие и важные штуки.
Ну так вот, предки мои горемычные были учеными-фармацевтами. Никаких секретных проектов, никаких подписок о невыезде. Работали над оптимизацией состава некоторых таблеток, во благо народное. Квалификация у них была высокая, это да. И тут в нашу мирную счастливую жизнь вмешался случай в облике моего дяди, Никиты Павловича, человека мутного и замешанного, судя по обрывкам разговоров бати, которые я слышал, в разной противозаконной ереси. Промышлял он поиском и выносов этих сраных артефактов из Дремучего, профессионалом был редкостной моральной гибкости, то есть падлой. Но родственников любил.
Любовь это выразилась в том, что, придя как-то к брату в гости, говнюк подсыпал моим будущим родителям клофелинчику, а затем воткнул в каждого по радужному бруску. Инвестировал, гондон, то, что продать бы не смог.
Дальше начинается самое интересное. Сделав своё «доброе» дело, дядька смылся в дальние дали, забив жратвой холодильник и морозилку брату по самое небалуйся. А что, правильно же, период адаптации организма занимает порядка двух недель, так пусть облагодетельствованные ни в чем отказа не знают. Момент был выбран хорошо, будущие мои родители в отпуске были, так что всё по расчетам Никиты должно было пройти на «ура». Только вот этот дебилоид не знал, что мои отец с матерью (будущие) как нормальные врачи и жители этого Советского Союза от неосапов хорошего ничего не видели. И не питали по отношению к ним никаких положительных чувств.