Выпьем за прекрасных дам
Шрифт:
Это ее душа, нужно спасать свою — иначе оба погибнем.
…Избавь меня, Господи, от врагов моих; к Тебе прибегаю…
Молясь об избавлении от боли, он не мог исследовать ее, как делает врач, расспрашивая больного; побыть для себя самого врачом и больным не всякому дается. А в теле ли та боль, тело ли нужно бросать в колючие кусты, в ледяной снег — не до того.
Вот же Антуан — ни на что оказался не пригоден. Проповедником назначили — не сумел.
Не нужны такие бездари, такие похотливые неучи, такие глупые гордецы в Ордене Проповедников. Место Антуану в Мон-Марселе, век горбиться с мотовилом в руках в отчимовой мастерской. Или, как раньше было задумано — мыть полы в каком-нибудь памьерском трактире. Вот там он бы исполнил свое назначение — как сосуд для низкой цели; там бы он Господу лучше послужил! Тоже захотел — доминиканцем стать. «Как вы и отец Аймер», чего не хватало… Какой их него Гальярд? Какой из него Аймер? Чем скорее его изгонят из монастыря, тем лучше — меньше будет хлопот этим добрым и святым людям…
Научи меня исполнять волю Твою, потому что Ты Бог мой; Дух Твой благий да ведет меня в землю правды.
Наконец Антуан знал, что делать. Отец Гальярд поймет. Он добр и благороден. Он не заставит Антуана еще раз войти в келью… то есть тьфу, в камеру этой девушки. Он отошлет его домой — и возьмет секретаря из числа здешних, каркассонских братьев.
И не время думать, как скоро разорвется сердце после того, как он бросит в беде Грасиду и никогда ее больше не увидит, когда единственный человек, с которым он говорил про маму, останется позади, останется на погибель.
Что же делать… Антуану опять приходилось толкать на смерть свою мать. «Нет никого, кто оставил бы дом… или отца, или мать ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей».
— Орден мне отец и мать, — вслух сказал Антуан, поднимаясь на колени. А улице было жарко — а он дрожал от холода: замерз от долгого простирания на камне… или просто так замерз изнутри. — Орден мне братья и сестры, дома и земли. Ничего мне не надобно, кроме него.
Исповедаться? Да. Но сначала рассказать просто как есть — чтобы не запечатать отцу Гальярду уст, когда тот будет судить его.
Когда?
Завтра, шепнул у Антуана в голове кто-то подлый. Наверное, он сам. Завтра, после всего. Все равно ж исповедаться — так хоть… увидься с ней еще один раз. Просто увидишься, больше ничего. Или… сам решишь.
— Вот, теперь время благоприятное, — яростно сказал Антуан вслух этому… подлому, который умел говорить только шепотом. — Вот, теперь день спасения. Или его вообще нету.
…Ради имени Твоего, Господи, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою.
9. О наказании
— Грех — был?
Гальярд спрашивал так отрывисто и страшно, что и без того отчаявшийся монашек совсем спал с лица. Тот возвышался над коленопреклоненным Антуаном, как, наверное, пророк Нафан над прелюбодеем Давидом.
— Д-да…
— Совокуплялся ты с нею?! — рявкнул Гальярд в голос — и, возможно, каноник в соседней келье узнал много нового из жизни нищенствующих братьев. Антуан втянул голову в плечи.
— Н-нет…
— А что ж говоришь «да», дурная твоя голова! Что ты сделал? Прикасался к ее телу? Она прикасалась к твоему?
— Да…
— Через одежду или —?
— Через одежду, — сквозь слезы выговорил Антуан. Так стыдно ему никогда еще не было. Говорить об этом вслух, описывать, что и как делал, оказалось даже ужаснее, чем он думал. Как будто приходилось проделывать все еще раз — у Гальярда на глазах.
Гальярд выдохнул — как показалось юноше, яростно.
— Целовал ты ее?
— Д-да… почти.
— Что еще?
— Гладил… она плакала. Соприкасались… щеками.
— Это все? Говорите правду, брат!
Ниже падать уже некуда.
— И еще… я хотел ее плотски… Очень сильно.
— Что еще?
— В…все.
Гальярд снова ухнул. С облегчением. Огромнейшим облегчением.
— Канонически ничего безумно страшного, — тихо сказал он, и Антуан вздрогнул, ушам своим не веря. — Сколь я помню пенитенциал магистра Раймонда — где-то месяц воздержания от рыбы и масла. С допущением овощей. Учитывая ваш клирический статус, брат — еще какие-то трудовые послушания. Мы посмотрим дома в Жакобене — там и начнется срок наказания. А теперь поднимитесь, Бога ради… Вставай, Антуан. Давай просто поговорим.
Антуан поднялся — и едва не упал: ноги не хотели держать его. Гальярд, тоже уставший «сурово нависать», тяжело опустился на табуретку. Руки его под скапулиром перебирали зерна Розария. Юноша сел на край кровати — на самый край, так что угол больно врезался ему в худой зад. Глянул на приора изумленно, будто не веря, что тому не вовсе отвратительно на него смотреть. Опустил глаза. Щеки у него были красными, шея, тонзура — все как водится. Прижал ладони к лицу — н-да… на лбу хоть яйца пеки. Спасибо хоть видно не очень хорошо: за оконцем стоял синий вечер, только сальная свеча на сундуке горела неровно, посылая в потолок толстую струю копоти.
— Радуйся, сынок, могло быть и хуже, — Гальярд вдруг подал голос по-другому, по-отечески. — Ты был искушаем — но не нарушил обета. Теперь поговорим о главном — о твоей душе, о том, что случилось с тобой. Ты понимаешь, отчего это произошло?
Антуан приоткрыл рот. Закрыл его. Сглотнул — острый кадык прокатился по горлу вверх-вниз.
— Твое тело хочет тебе что-то сказать, — мягко подсказал Гальярд. Юноша покраснел так яростно, что даже при свечке это было заметно. Он уже стал не красный, а какой-то багровый.