Выруба
Шрифт:
— Семь с половиной месяцев.
— С половиной? А как в Армию попал?
Аким сказал, что со второго курса юрфака забрали, но не стал говорить почему.
— Понятно. Ты читал «Бравого солдата Швейка»?
— Нет.
— Дочитаешь эту — принесу тебе «Швейка». Хочешь?
— Да.
— Хорошо.
И он ушел.
Через неделю у Акима появился Швейк. Потом «Степной Волк» Германа Гессе — настольная книга хиппи, что ему очень понравилось («только для сумасшедших»). Потом — все Оперманы. Потом — Томас Манн «Доктор Фаустус». И много чего ещё за этот год. Кременчугский подбрасывал Акиму литературу, о которой Аким знать не знал. А ночами, когда капитан дежурил по штабу, они говорили о литературе, о жизни, обо всём, и подружились.
Наверное, Акиму очень повезло, что в его жизни, именно в Армии, появился этот капитан. Судите сами: девятнадцати-двадцатилетних пацанов закидывают в казармы, в том момент жизни, когда только-только формируется их мировоззрение и видение жизни. При Царе, и то в рекруты брали в двадцать пять лет, когда у мужика были уже и дети и твердый взгляд на жизнь. А тут подростков, практически, со школьной скамьи — в закрытое пространство! И вместо библиотеки — канава. Акима как-то «поймали» в полковой библиотеке. Он сидел в читальном зале, читал. «Тебе, я вижу делать нечего, — сказал офицер, — давай дуй в парк, там твоя рота канаву копает. Бегом!». Как бы там ни было, но многим ребятам нравилось служить в армии. Для многих ребят — это высшая точка их жизненной карьеры — они вернулись из армии сержантами, и потом всю жизнь вспоминают о службе, как о самых крутых, самых лучших годах своей жизни, работая электриками, поварами, сварщиками или спиваясь. Ничего, нормально — в армии они достойно служили. Такие, как они ковали победу на фронтах Западного фронта в сороковых годах, и им даже можно позавидовать! У них обычная, крепкая жизнь без размышления о смысле. Она укладывается примерно в такую формулу: встал, позавтракал, поехал на работу, отфрезеровал, закрутил, зашпаклевал, выпил, дотер, докрутил, доделал, выпил, вернулся, поужинал, посмотрел телевизор, легли, отъебал, поспал, встал, позавтракал… Сын поступил, дочку выдал, отцу перекрыли тулуп, жена купила рейтузы, машину дров привезли, участок взял… Встал, позавтракал, поехал на работу, отфрезеровал… А ещё: в этом месяце должны добавить, договорился насчет цемента, рыбки купил, поршневую перебрал; и снова: поужинал, легли, отъебал, поспал, встал, позавтракал… Потом: юбилей — пятьдесят лет! Грамота, транзистор, выпили, занял, взяли ещё, выпили, вернулся, поругался, ебать не стал — уснул… Так устроена жизнь нормальных людей. А чё ещё-то делать? Есть чему позавидовать — такой крыжовник уродился в этом годе!
Своротил Акиму башку, капитан Кременчугский! Наглухо своротил, со своими Фейхтвангерами, Гессами, Чернышевскими, Маннами, Гашеками, Ремарками… За что Аким ему и благодарен!
— Пойду, до Штаба прогуляюсь — может шеф, чего подкинул. Во сколько сбор? — Аким засобирался после второй.
— После отбоя, как обычно, — ответил Лёха. — Ты только не теряйся.
— Приду, куда я денусь?
В Штабе окна светились только на первом этаже в дежурке. «Никого!» — Отметил для себя Аким. — «Хорошо». Открыв входную дверь и зайдя в тускло освещенный коридор, Аким не раздумывая, открыл дверь в дежурку и вошел. Мамонт, еле оторвал свою сонную голову от пульта, на котором она лежала.
— Ты, почему всё время спишь-то, Серега? — улыбаясь, спросил Аким.
— С залетчиками не разговариваю! — первое, что пришло на ум, ответил Мамонт. — Дергайте к себе на губу и покиньте дежурное помещение!
Улыбаясь своей лучезарной улыбкой, Сергей протянул руку: «Здорово!»
— Ты, что один что ли?
— Дневальный где-то там, на верху (Мамонт ткнул пальцем в потолок) полы пидарасит. Второй где-то здесь. Кременчугский куда-то упылил, а я тебя жду.
— Вижу я, как ты ждешь!
— В Роте был?
— Был. Чё тут нового?
— А, — отмахнулся Мамонт, — всё тихо.
— Это хорошо. Пойду, поднимусь — посмотрю, что там, в кабинете твориться.
— Давай. Я пока подежурю.
Аким вышел улыбаясь. Всё-таки, какое это чудо — Мамонт.
Серёгу Мамонтова, старики не трогали почти с самого первого дня, как он только появился в части. Эта узкогубая, хитрожопая устрица, как-то дала понять всем, что он без пяти минут врач и даже умудрился доказать свои утверждения на практике.
Многих ребят в батальоне мучила «Забайкалка». Это такая скверная болезнь, видимо, из-за недостачи витаминов, когда простая царапина на коже превращалась в огромный гниющий фурункул. И гнил он где-то внутри. Где-то внутри было его белое твердое ядро, а снаружи разрасталась черная, глубокая язва, как кратер вулкана, которая чесалась, болела, горела и до неё невозможно было дотронуться. Уколы, мази, присыпки — ничего не помогало. Много, очень много ребят за время службы ковыляло в дерматиновых, коричневых, солдатских тапочках, если Забайкалка вылезала на ноге, но многие мучались от того что, она вылезала на шее — там, где шею тер подворотничок. И не было (и нет!) от неё спасения. Правда, не у всех — некоторых она вообще обходила стороной за всё время службы. Но таких счастливцев было — раз, два и обчелся.
Через пару дней в полк должна была приехать комиссия с проверкой боевой и политической подготовки личного состава. Если с политической подготовкой вопросов не было, то с боевой — нужно было попотеть: офицерам отстреляться штатными снарядами на «Удовлетворительно», а солдатам (в большинстве своем — механикам-водителям) показать, как они классно водят танки. Оценок было две: «Неуд» и «Уд». Поэтому «Удовлетворительно» — это было «классно».
Все ждали комиссию. Готовились. Тренировались. Механиков гоняли на полигон днем и ночью, чтобы те вспомнили, что такое танк, а то они уже «заржавели» в нарядах и караулах. И лучшим механиком-водителем, надеждой и гордостью полка, был кандидат в мастера спорта по классической борьбе, младший сержант (не помню как его звали, но помню, что он был такой маленький, упругий, гуттаперчевый бурятёнок из города Красные Ворота). И вот у него-то, перед самой комиссией, вылезла на руке, на внутреннем изгибе локтя, Забайкалка. Он рукой пошевелить не мог — так было больно, хотя этот парень боль мог переносить какую надо, если надо! Ну, не шевелится рука — и хоть ты тресни! Что делать? Санчасть-манчасть — все впустую! Послезавтра комиссия!
Мамонт, молодой солдат первого года службы, у которого мама была когда-то санитаркой, а сам он лишь пару раз видел врачей — на машине мимо провозили, говорит:
— Я вылечу.
Сказал — отвечай! Вечером весь батальон собрался посмотреть, как он это сделает.
— Будет немного больно, — говорит Мамонт, младшему сержанту, механику-водителю, кандидату в мастера спорта, имя которого я забыл.
— Потерплю, — отвечает тот.
— Хорошо, — констатирует доктор Мамонт. — Мне нужна бутылка, зеленка, одеколон и растопите печь.
В нашей казарме, говорят, когда-то стояли Семеновские полки во время революции — не удивительно, что до сих пор они отапливались углем. Печи, правда, были исправными и грели всю казарму даже в зимние стужи. Но пока не об этом.
Растопили печь. Принесли зеленую бутылку из-под пива, одеколон «Шипр», флакон зеленки, бинты.
— Давай!
Мамонт положил в печь на угли бутылку горлышком к дверце и начал протирать одеколоном язву механику. Тот бледный сидит на табуретке возле печи, ждет и не очень верит, но выбора нет.
— Сейчас, когда я начну, держите его и его руку — иначе вырвется и нихуя не выйдет! — предупреждает Мамонт сослуживцев.
Коля Заларинский говорит: «Прости, братан!» — и мертвой хваткой вцепляется в младшего сержанта. Ещё пара человек держат руку. Механик, понимая, что это что-то страшное, бледнеет уже почти до потери сознания, но стойко сидит и ждет. Бедный малый!
Мамонт, смазав руку «Шипром», говорит: «Приступим!», надевает верхонки и лезет в печь за бутылкой:
— Крепше держите!