Выскочка из отморозков
Шрифт:
— Меня гончаром сама судьба заставила стать. Я когда с Афгана вернулся, от меня как от чумного шарахались. На работу не брали. Вот и живи как хочешь. Сижу я вот так–то па скамье около остановки автобуса, глядь, мужик подваливает. Улыбается, ровно кенту. Я ж ни в зуб ногой его не припомню. Где вместе воевали? А он и спрашивает: «Это какая ж зона вот так память подморозила?» И напомнил ту, первую, где я на кирпичном заводе вкалывал. Вспомнили, разговорились, рассказал ему о своих бедах. А он на меня осерчал и матом понес. Мол, что ж это я не сумел себя сыскать до сих пор? Поделился, что сам в деревне живет, гончарничает. Меня в подсобники позвал. На выучку. Пообещал платить. Я и согласился. Два месяца ремесло перенимал. Оно с виду простое и легкое. А когда возьмешься, не имея навыков, не зная секретов и тонкостей, все из рук посыплется. И никакого горшка не слепишь…
— А он тебя часто ругал? — перебил Борька.
—
Герасим поморщился:
— Для зоны такое обхождение проходило. Но я в Афгане побывал и отвык от такого обращения. Кинулся с кулаками на учителя и врубил ему по самые… Тот поначалу выкинуть хотел меня со двора. Да раздумал. И загрузил так, что свет не мил стал. От круга не уходил, вываливался из–за него. Сколько материала испортил! А Клим не попрекал. Хохотал надо мной. И заново заставлял квашню делать. Она мне уже во сне стала сниться. Но сделать кувшин иль миску — всего полдела. Нужно просушить, отшлифовать, обработать и расписать. На последнее фантазия потребовалась. А где ее достать? Клим цветочки да птиц рисует. У меня не клеилось с лирикой. Нарисовал на дне миски голову, оторванную снарядом. Клим глянул и все приличные слова посеял. Велел мне с той посудины до самой смерти хавать. До конца месяца матом меня крыл. А тут нам на чердаке ночевать пришлось вместе. В хате душно было. Видно, здорово я орал, что утром Клим ходил как с бодуна и все косился на меня. Уже не спал на чердаке со мной. А к концу месяца жалел. Видно, понял все. И старался отвлечь от воспоминаний. Понемногу приноровился тоже расписывать глинушки цветами, папоротником, птицами. Но это уже к концу второго месяца. Когда мои поделки стали хорошо брать на базаре, Клим не смолчал и посоветовал открыть свой цех, что я и сделал. Мне братья помогали. И через два года мы уже хорошо стали на ноги. Самое обидное, что братья другую работу нашли. Не любили с глиной возиться. И только мне деваться некуда. Они ж и теперь лишь вечерами возникают, после работы. Иногда в выходные приходят. Так вот помогая мне, не надрываясь, они получают в два раза больше, чем на службе. Но оторвать их не могу. Говорят, что работа душу греет. А моя — только пузо. Но разве без него прожить? Да если б не это, не имели б службы. Ведь у обоих бабы и дети.
— Ты их тоже всему научил?
— Конечно. Но не любят, не лежат их души к делу гончарному. А и силой не навяжешь. Хотя у Никиты прекрасные росписи получаются, а у Женьки обжиг. Но не состоялись преемники. Всяк раз уговаривать приходится. Сами никогда не появятся. Видно, так и остановится гончарный круг, когда меня не станет. — Глянул на Борьку, тот ничего не сказал в ответ, лишь спросил:
— А тебе охота ковыряться в глине? Небось, если б не нужда, давно бы плюнул на это дело?
— Конечно, иногда ни к чему руки не лежат. Но когда возьмешься, все плохое забывается. И глина в руках теплом дышит, слушается. Из нее что хочешь можно сделать. Нет на земле более податливого материала.
— А как с мамкой пожениться решил? Иль другой бабы не было?
Герасим никак не ожидал такого вопроса.
— С мамкой? Объявление прочел. И решился.
— А ты знал, что я имеюсь?
— В газете сказала о тебе! Выходит, знал!
— А долго вы дружили?
Герасим смутился и спросил:
— Тебе это зачем?
— Вдруг тоже женюсь!
— Рано тебе о том думать. Повзрослей, не спеши с семьей. С этим никогда не опоздаешь.
— А если она ждать не захочет?
— Кто? — расхохотался Герасим и сказал: — Твои невесты покуда на горшках сидят в детсаду. С ними еще говорить не о чем.
— И не в детсаду! Ксюха уже большая, почти как я! Мы с ней дружим. И с Нинкой тоже…
— Сначала определись, какая из них твоя! С двумя сразу нельзя, дружок мой. Не то бабы ощиплют! Они нынче верность уважают. Чтоб одну до самой смерти любил. Вот так!
— А ты любил кого–нибудь?
— Само собой. Наталью, твою мать.
— Это теперь. До мамки разве никого не было? Вон у крутых сколько девок! По тыще на каждого, и все мало. Всяк день новых приволакивают.
— То, Борька, не любовь!
— Все так, не только крутые. Знаешь, сколько путанок в городе? Тыщи! Я сам видел, как к ним женатые заруливают. Вон к Ленке, что хахалей клеит возле базара! Подваливают и говорят ей: «Пошли любовь крутить!» И она идет, Хоть с крутым иль с козлом. Ей лишь бы платили. У ней этой любви полные трусы. Даже меня обещала научить. Да не обломилось. Ты в деревню уволок…
— Не жалей о ней. Любовь не та, что за углом продается. Она одна на всю жизнь…
ГЛАВА 3
Герасим не любил говорить о женщинах. Предпочитал смолчать. Но Борька достал:
— Не бывает мужиков, какие не любили! Мне кенты говорили, что с самого детства имели девчонок. И не по одной. До женитьбы полгорода девок узнали. А ты что, дурак?
— Темнуху они несли. А ты и поверил, глупый. Кто много хвалится, ни на что не способен. Знаешь, вот в этой нашей деревне случай был, даже мать наша еще того человека помнит. Я тогда был таким, как ты теперь. И приехал к нам в деревню культмассовик, по–нашему — заведующий клубом. Наши колхозники на радостях старый пустовавший курятник отчистили и отмыли. Все ж, что ни говорит городской мужик приехал окультуривать всех. Решили не ударить мордой в говно. И не только в птичнике, а и вокруг него все под метелку вымели. А тот завклубом — Симкин была его фамилия — решил киношку прокрутить, а уж после нее танцы устроить. Молодежи набилось больше, чем кур когда–то. В основном девки. Ребят здесь всегда не хватало. И вот этот Симкин нарасхват пошел. Ох и расцвел барбос, как в малиннике. Недели не минуло, хвалиться стал, вроде он за это время больше половины девок испортил. Главное — всех забрызгал. Вроде все они сами ему на шею повисли. Какие гадости о них плел, даже обидно было слушать. А Симкин, что ни день, другую уже огулял. Всех девчат смешал с грязью, испозорил поганым языком. Ну а девчата деревенские, как и другие, на язык вострые, но меру всему знают. Услышали про брех Симкина, затащили его в круг и говорят: «Покажи, с кем из нас ты кувыркался? С кем успел любовником стать?» А Симкину и сказать нечего. Пытался все на шутку свести, метет хвостом перед девками, а тем не до смеха. Каждая именем дорожила. Ведь когда–то замуж выходить, но кто возьмет испозоренную? Вот так–то с подзатыльниками и поджопниками, привели в правление, где мужики кучковались. Потребовали, чтоб при всем народе правду сказал. Симкин и признался, что он импотент. Мужики его на смех подняли. Девки вилами и граблями до самой околицы гнали. Выперли из деревни навсегда за брехню. И больше не пускали работников культуры, обходились без них. Ну а вывод сделали все. Кто много говорит о себе, тот ничего не стоит. В деревне всяк человек раскрывается быстро.
— Я ж не собираюсь здесь на всю жизнь оставаться! — испугался Борис.
— Само собой! Здесь у тебя отдых. Тут ты ненадолго можешь вернуться в детство. А потом опять в город — учиться и взрослеть.
Борька, шмыгая носом, поспешил из дома; понял, что, вернувшись в город, он не минует школы, А уж как не хотелось! Но коли нельзя иначе, надо хоть напоследок набраться впечатлений и отвести душу.
Вскоре он вызвал из дома Ксюшку и повел девчонку на чердак конюшни. Там их никто не увидит, не помешает и не спугнет.
Герасим пошел в магазин, курево кончилось. За прилавком, едва узнал, старая знакомая. С ней еще в детстве играли в чехарду и в прятки, в выбивного и в классики. Вместе они пошли в школу. Катьке за партой всегда не хватало места. Она крутилась, толкалась, и Герасим частенько колотил ее за вертлявость. Девчонка не могла достойно дать сдачи, но кусалась, царапалась и щипалась постоянно. Стоило Герке отвернуться, забыть о соседке, та уже укусила или ущипнула мальчишку. Поначалу бил ее наотмашь по морде, потом учебниками по голове, в пятом — всем портфелем. А когда звенел звонок и соседка выскакивала во двор, пацан догонял, сбивал ее с ног, совал ей снег за шиворот и за пазуху. Та визжала, но Герка заталкивал девчонку в сугроб, заваливал снегом до макушки. Катька, возвращаясь в класс, мстила по–своему, обзывала, корчила рожи и дразнила обидно. Но однажды Герка был озадачен. Классная руководительница попросила ребят подготовить девчонкам класса подарки к Восьмому марта. Самодельные.
«Кому? Конечно, Катьке! И нарисую на весь лист мартышку! Скажу, что это ее портрет», — решил мальчишка. Другие пацаны мучились, выбирали — что подарить? Герка со своим подарком за десяток минут справился и передвинул рисунок девчонке под локоть. Та, глянув, испугалась. Вскоре поняла, что сосед ее изобразил, и отвернулась от Герки, перестала замечать и разговаривать, словно его не было.
Герасиму стало обидно. А Катька и того хуже устроила, пересела за парту к другому пацану. Это уже взбесило. По дороге домой он избил девчонку. Та никому не пожаловалась. Поняла причину и на другой день пришла в школу нарядная, снова села за другую парту и на Герасима не обращала внимания. Тот извертелся. Ему не хватало Катьки. Не у кого стало списать контрольную, не с кем подраться, поговорить, поругаться. А девчонка все назло делает. С новым соседом вместе из школы пошла. Тот парнишка крепкий, боксом занимался. Вломил, мало не показалось. И Герка все ж через неделю решился подойти. На перемене схватил девчонку за плечо.