Выскочка из отморозков
Шрифт:
Она обнимала его за шею, просила не забывать.
Каким тусклым и злобным показалось ему после смерти Юльки небо. Да и сам Афган, пропахший кровью, казался адом на земле. Когда снаряд разорвался в расположении десантников, а Герасим, вернувшийся из распадка, увидел, что случилось, и впервые пожалел о том, что остался живым…
Вконец сдали нервы. И в госпитале, и уже дома Герасим подолгу сидел в молчаливом оцепенении. Он забывал обо всем, возвращаясь памятью в Кандагарское ущелье. Ох как много отняло оно у него!..
— Сынок, Гера, мужики
Свои, деревенские, простые люди вытаскивали Герасима из воспоминаний, стрессов и депрессии.
— Слушай, Герка, закинь ты чужие края вспоминать! Далеко они остались. И без надобности всем. Ты вот лучше на своих глянь! Какие бабы! А девки! Идет, а под ее ногами земля трясется. Сама — кровь с молоком! Что сиськи иль жопу у иной всей мужичьей частью деревни не обнять! Что гам танк! Наши бабы его голыми руками удержат. Потому что каждая из них — сущая вездеходка, землепроходимка. Они хоть с косой, хоть с конем справятся. А морды какие! Ты только посмотри! Толще свинячьей задницы! Такую ни одной паранджой не прикрыть! Верно иль нет? Это ихние бабы рыла прячут. Знамо дело, не с добра! Коли поднимет то рядно, истинно мартышка с–под него покажется. Как глянешь на такую, до конца жизни в койке ссаться станешь. Не то про хер, забудешь где и для чего он рос, душу потеряешь со страху навовсе.
— Это что! Во я по телику видел, как ихние бабы требухой трясут и жопой пляшут. Ну, скажу тебе, Герка, это они не с добра такое творят. Видать, харчатся хреново, раз выкидывают с пуза, дрожа малахольно, все, что там имеется. Ты только представь, если наши Акулина, Дашка иль Ксюха вот так же там гузном тряхнут? Глянь! Они же росточком почти со стог. А задницы — в баню не протиснут. Лавки жопами шутя крошат. Во! Подойдет наша королевна к ихнему султану да как тряхнет! Что от него уцелеет? Одна тюбетейка! А весь его гарем, что по–нашему — бардак, одной сиськой уложит наповал! Нашу бабу хоть дои, хоть запряги, все вынесет и стерпит, всюду справится. А ихних чувырлов только в отхожке держать для успешного просирания! — хохотали деревенские мужики, расшевеливая Герасима.
— Давай мы тебя тут на сенокосе и оженим!
— Зачем спешить? Дай оглядеться…
— Чего на них смотреть? Сгреби всех в кучу и на стог закинь. Какая самой ласковой покажется, ту и бери!
Герасим поневоле смеялся вместе со всеми над солеными шутками, частушками. Он обедал за общим столом, возвращался с покоса в сумерках, усталый до изнеможения, засыпал на чердаке — на свежем, душистом сене. Несколько раз его будили самолеты. Мужик подскакивал с криком:
— Братва! Опять бомбежка!
Но, оглядевшись, вспоминал, что он дома. Случалось, вскакивал от грома и молний. Их он не боялся с детства. Страх перед грохотом и вспышками внушил Афганистан.
— Эй, Герка! Поехали за дровами в лес! На зиму заготовим! — звали мужики. Приметил кто–то его сидящим на крыльце отрешенно.
Братья Герасима к
Понемногу обставили дом. Навели в нем порядок. Как истинные деревенские, обработали участок возле дома, обкопали сад. Когда оставалось время, ходили на халтуру — косили траву в садах и на лужайках вокруг коттеджей новых русских, строили теплицы и бани. За это им платили.
Они не выпивали. И, как весь сельский люд, умели считать и беречь копейку. Может, потому и в жены взяли деревенских, таких же работящих, спокойных и послушных. Они никогда не ругались с соседями, не орали на мужиков, жили тихо и согласно.
Герасим часто навещал их, привозил домашние харчи и каждый раз радовался, что не забыли о нем братья. Сколько времени прошло, а третью комнату в доме, предназначенную ему, никто не занял.
Когда у братьев пошли дети, принимать от них деньги стало совестно. Вот тогда и перебрался Герасим в город.
Присмотрел неподалеку от реки глину, привез за дом несколько тачек. А на следующий день приволок гончарный круг, корыто, бочки, тазики, весь инструмент для работы. Одних ножниц с дюжину. Запасся красками и лаком. А вскоре выложил печь для обжига.
— Тебя же шить научили в последней зоне; может, лучше быть портным, чем гончаром? — спросил Никита.
— Шили мы военную форму. В основном из маскировочного материала, а мне эта военка поперек горла. Не только шить из него, в руки брать не хочу! — признался честно.
Много раз все трое предлагали Степановне переехать в город. Но та категорически отказалась.
— У меня тут все свое! Нешто кину иль продам? Нет! Покуда жива, тут буду! Мне не тяжко. А и вы наведаетесь, подсобите, когда самой невмоготу станет.
Каждый выходной кто–то из сыновей приезжал в деревню к матери. Но чаще всех там бывал Герасим. У него не было семьи. А потому, понимая братьев, оставлял их на воскресенье дома, с семьями. Да и любил деревню, никогда того не скрывал и не стыдился.
Но один из приездов стал для него памятным. Вышел из автобуса и лицом к лицу с Катей столкнулся, той, что была первой в его жизни. Ну как он мог в дородной, пышной женщине узнать хрупкую, как юная березка, девчонку? Баба сгребла его в охапку и, вдавив лицом в потные груди, рассмеялась:
— Словила! Попался! Ну, привет тебе! Как ты дышишь? Где устроился и свил гнездо? Небось меня забыл вовсе? — Крепко держала она его за руку.
— Катька? Катюха! Глазам не верю! Ты ли это? А растолстела как! В здоровущую бабеху вымахала!
— Хорошего всегда должно быть много! Мы не то что городские — на диетах не сидим, ни в чем себе не отказываем! И хватает не только самим, а и гостям! Когда ж заглянешь ко мне по старой памяти? Посидим, поболтаем, нам есть что вспомнить,