Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
У меня и было такое желание — наесться хоть раз досыта. Но, заметив, как бабушка Улита сама робко прикасается к еде, я вспомнил потайные ее гостинцы, и у меня пропал весь аппетит. С того разу я уж старался не попадать под чужой обед.
Год 1942-й
1 января.«Пожар, гори-им!» — закричала тетя Маша не своим голосом.
Мы вскочили, перепуганные криком, огнем и дымом: солома под нами горит, потолок полыхает, тетя Маша с матерью
— Ох, матушки, што ж я натворила! Чуть не сгорели, чуть не сгорели! Ох, руку-то сожгла!
— Будешь знать! — укорял ее Митька. — Говорил тебе про бензин, говорил, опасайся.
И правильно поругивал он мать: чего было проще — посветить бы издали, да заливай себе подальше от огня. Спохватилась тетя Маша, давай тереть сырую картошку да к руке прикладывать. Потом к соседям побежала за маслом коровьим — больное место помазать…
Так и сидели мы в потемках в простуженной, пропахшей дымом избе. На рассвете только решилась моя мать затопить печку, не зажигая лампы. А тетя Маша все охала да стонала, побалтывая обожженной рукой.
— Стал быть, весь год будет у нас такой тяжелый, — обреченно заметила она.
— А кто виноват, кто? — атаковал ее Митька.
— Дак я сольцы в него посыпала, думала…
— Делать надо как положено, а ты все думаешь.
Какой тут новогодний день, какая тут елка! Да и без этого случая не думали мы справлять Новый год. Муки у тети Маши осталось на одни хлебушки, и Митька все собирался на мельницу в Чадаево, да что-то неисправно там после немцев.
Съели мы в этот день по малому кусочку хлеба, даже и квасу не попробовали — тетя Маша весь опрокинула в огонь. Только и нажимали на постную похлебку да на капусту с сухими картошками.
А к вечеру приехал отчим из Огаревки, привез сундук, кадку пустую из-под капусты да кое-что из летней обувки, одежки. Койки, дрова и санки кому-то там оставил, ключи от квартиры ЖКО передал. А ботинки мои новые, какие крестная подарила, потерял, говорит. Не знаю теперь, в чем буду летом ходить.
3 января.Голод не тетка, не просил — да научишься. Собрался я с Андреем Чумаковым, своим ровесником, походить «с протянутой рукой» по деревням. Позорное это прозвище — побирушка, но и без хлеба не проживешь. А чтобы не стыдно было перед своими деревенскими, решили мы в чужую деревню идти, где нас не знают. Андрею нашли сумку холщовую с тесемкой — через плечо носить. А мне дали наволочку, в которую вместилось бы не меньше пуда.
За полтора года, пока я не был в деревне, Андрей немного подрос, но не настолько, чтобы обогнать меня. А похудел еще больше, лицо у него сузилось, щеки втянулись, а конопушек по лицу — как проса насеяно. Одетый в длинное материно пальто, в затасканной шапчонке с полуоторванными ушами, вид он имел такой, при котором всякий бы, наверное, посочувствовал. И я под стать ему оделся не лучше. Валенки на мне — латка на латке, старая телогрейка бечевкой подпоясана — теплее чтобы было, матерчатая шапка ношена-переношена. Вспомнил вдруг: вот бы глянули на меня крестная с дедушкой…
Из дома мы вышли чуть свет, чтобы не видели свои деревенские. Миновав заснеженный «барский» сад, остановились перед крайней избой Матросихи, откуда начиналось Полево, и затоптались у двери. Были еще сумерки, и виделось нам в окне, как поплясывали там, внутри избы, желтые отблески — топилась печь. Самое сейчас время зайти да испытать свое счастье. Но все-таки боязно решиться на первый постыдный шаг. Узнает нас тетка Матросиха или нет, подаст нам хлеба или с богом проводит, не то к черту пошлет? Давно как-то заходил я в этот дом, когда еще молоко носил на слив, — зазвали хозяйские ребята, Колька да Сашка. Небогато, заметил, жила вдовая Матросиха, у таких и просить-то стыдно. А вдруг проснутся Колька с Сашкой да узнают нас, вот опозоримся. С такими мыслями стояли мы перед порогом, уговариваясь — идти или нет.
— Так и говори: подайте, люди, Христа ради, — посоветовал мне вполголоса Андрей.
— В один голос надо, — поддакнул я ему, — да пожалобней, а то не поверят.
— А если спросят, чьи, откуда?
— Скажем — эвакуированные, из Мценска приехали.
— Во! — одобрил Андрей. — И что родных у нас нету, отцы на фронте, а матерей поразбомбило.
Мы шагнули к порогу и постучали в дверь — сперва руками, потом пятками. Для большей верности побарабанили также в заиндевелое окно. Скоро хлопнула избяная дверь и раздался изнутри, из сенец сердитый голос Матросихи:
— Кого там принесло чуть свет?
— Откройте, тетенька, это мы…
— Кто такие — мы?
— Икуи-ирные…
— Негде у меня, и так тесно, — откликнулась хозяйка, не открывая двери.
— Да нам бы хлебушка только, — попросил я жалобно.
— Голодные мы, теть, — поддержал меня Андрей.
— Ну, сщас, сщас, — сказала Матросиха и хлопнула дверью.
Переглянувшись, мы с нетерпением стали ждать, что она вынесет: хлеба кусок или еще что-нибудь?.. Щелкнул засов в двери, из сенец выглянула хмурая Матросиха с выбившимися из-под серой шали волосами, в распахнутой душегрейке. В одной руке у нее был с десяток вареных картошек в мундирах, а в другой — ломтик хлеба. При виде нас сердитость ее сменилась миролюбием, и она сочувственно спросила:
— Чьи же вы будете?
— Икуированные мы, тетенька, — заученно повторил Андрей.
— Так и ходите одни, без матерей?
— Разбомбило их у нас… немец разбомбил.
— Ох, сердешные, горе-то какое, — вздохнула Матросиха. — Ну, и куда же вы теперича?
— А по деревне пойдем.
— Ну пройдитесь, пройдитесь… А ночевать-то где будете?
— Кто пустит, там и заночуем.
— Ох, сиротушки вы сердешные, приняла бы я вас, да своих у меня хватит, с этими не знаю куда деться. Не взыщите, ребятушки, сама в большой нужде. — И Матросиха протянула нам подаяние: — Нате вот вам горяченьких, сварились только что… да хлебца маленько. Другие, может, больше подадут. Во-он туда зайдите, в крайную-то избу, — показала она через речку, на другую сторону Полева. — Вальщик там живет, хорошо живет. Может, и покормит он вас.
Мы сказали в один голос «спасибо» и в нерешительности остановились, не зная, куда направиться: обойти ли эту сторону, где было шесть или семь домов, или податься на другой, самый большой порядок Полева, который и за день, пожалуй, не обойдешь.
— А уж не пустят вас ночевать-то, ко мне приходите, потеснимся как-нито, — прокричала вслед нам Матросиха.
— Уф-ф, — облегченно выдохнул Андрей, — а я-то думал, ничего не даст. — И, оглядывая хлеб с картошкой, предложил: — А может, съедим по одной, пока горячие-то?