Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
— Ну, слава богу, может, недолго осталось терпеть, — просветлела мать от этих слов.
Отчим ушел обратно перед самым половодьем, надеясь прийти в другой раз, если отпустят посуху на денек: авось, мол, недалеко тут, от Молочных дворов, два часа ходьбы. Дедушка Матвей, его отец, переписал откуда-то «Живые помощи» и снабдил этой молитвой. «Господняя бумага», как называли ее в народе, пошла по людям перед приходом немцев, и теперь, кажется, она была во всех домах. Потому что вроде спасала она от вражеской бомбы и пули, от смерти на войне и где угодно.
—
— А ты верь, верь, — наказывал дедушка Матвей. — Читай ее почаще да бога вспоминай.
Отчим усмехнулся, однако сложил листок, сунул его в боковой карман и с тем распрощался. Не сказал он только, что и стройбатовец на таком же полозу, как фронтовик: куда понадобится, туда и пошлют, и от смерти его, если быть тому, никто не отведет.
14 апреля.На улице тепло, хотя и пасмурно. Вчера тронулась вода из лощин, а нынче уже заметно прибыла. Давно уж ей пора, запаздывает весна.
После полудня в доме тети Насти Панюшкиной, где поместилось правление колхоза, сошлись на собрание обе наши деревни. Тесно было и темно от дыма, хотя редко у кого имеется махорка, не говоря уж о папиросах (курят теперь черт-те что: и труху сенную, и листья лозиновые, и всякий мусор). Новый председатель колхоза дядя Федор Козлов еле был виден в дыму, и глухой его голос, казалось, тонул в нем, как в вате. Он говорил, что сдвинули наши немца, здорово от Москвы турнули, но враг пока силен, снарядов и пушек наготовил ой-ей сколько, и борьба с ним будет не на живот, а на смерть. И потому все должны соединиться в одно дыхание, тыл должен помогать Красной Армии, ничего не жалея. А теперь вот заем у нас Родина просит, на наши сбережения надо пушек побольше наделать, танков с самолетами, да поскорее покончить с врагом.
— Что ты там, Федор Сергев, развез на десять верст? — прервал его бригадир дядя Василий Луканин. — Ты дело говори, понимаешь, хлебом или деньгами помочь?
Дедушка Матвей Кузнецов, как секретарь собрания, навострился над протоколом: писать Луканина в прениях или так он язык развязал.
— Продолжай, продолжай, Василь Никифоров, — уступчиво сел Козлов на свое место.
— А что тут, понимаешь, продолжать, — поднялся под потолок Луканин, оглядывая собрание. — Подписывай, кто сколько в силах, и весь тут разговор, понимаешь. У меня немцы корову последнюю отобрали, и то, ежели надобно, могу овцу пожертвовать.
— Мы говорим про заем. Деньгами сколько можешь? — снова поднялся из-за стола председатель.
— Продам овцу, понимаешь, вот и деньги. Пиши три сотни.
— Ну что ж, записывай, — повернулся Козлов к счетоводу.
Так и началось с Луканина, дом за домом. Кто двести пятьдесят рублей, кто двести или полтораста. И до нас дошел черед.
— Кузнецова Марья Григорьевна? — окликнул председатель.
— Да что вы ее трогаете, — вступилась тетя Аксинья Кузнецова. — Живет в чужом углу, что с нее взять!
Я стоял у самой двери, скрытый головами и спинами передних, но вдруг у меня вырвалось само собою:
— Сто пишите, сто!
— Это кто же там голос подает? — воззрился Козлов.
— Малый ее сказал, — пояснили. — Хозяин молодой.
— От горшка два вершка.
Кто-то толкнул меня слегка, кто-то шикнул: «Где ты их возьмешь, деньги-то?», но председатель тут как тут:
— А может, они взаймы у кого-нибудь попросят.
— Хватит болтать-то зам! — снова оборвала его тетя Аксинья. — Им бы самим дать взаймы, а вы — может, да поможет…
— А я работать пойду, — снова выкрикнул я, но не так уже громко, потому что и сам оробел, не представляя, какой из меня работник.
Я выскочил из правления, прибежал домой и похвастался матери. Услышав про заем, она только ахнула:
— А где же, малый, возьмем-то мы эту сотню? Душегрейку последнюю продать — и то никто не купит.
— В пастухи пойду, заработаю, — уверил я мать. — Займи у кого-нибудь, а потом отдадим.
— Ладно уж, раз все — так все, — согласилась она.
21 апреля.Первая военная весна припоздала, зато и разыгралась вовсю. На пятый день так прибыло воды, что глянули утром, а моста на речке как не бывало — до бревнышка снесло.
С нетерпением дожидаюсь, когда пройдет половодье, пообсохнет земля и выгонят деревенскую скотину. Но пастухов, оказывается, у нас наняли — двух эвакуированных из Ульяновского района, ребят по семнадцатому году. Выходит, не доверили мне. Остается надеяться на авось, на соседние деревни. Мать прослышала, что нет еще пастухов в Ушакове, а бабушка Улита пообещала узнать об этом в Гамове.
А пока Луканин пошел нам навстречу: разрешил собирать зерно возле риги, где оставалось оно неподметенным после зимней молотьбы. Мать то веником его сметает, то ползает на коленях, сгребая вместе с талым снегом. Я помогаю ей, потому что до сих пор она как следует не выздоровела. Мокрое зерно ношу к колхозной конюшне и рассыпаю по железной крыше, где солнце припекает так, что крыша нагревается вроде печки. Собрали уже пудов на десять, из которых после сушки должно выйти не меньше половины. Это все-таки хлеб, а то живем сейчас впроголодь: едим одну похлебку несоленую да картошками прикусываем тоже несолеными. Поешь, а через час опять охота. Даже капусты квашеной нет — стыдно стало матери просить ее у людей.
Скорее бы в пастухи!
24 апреля.Быстро, на глазах освобождается земля от последнего снега, торопится наверстать опоздание. И хотя солнце то светит, то скрывается, а все-таки пригревает, и ребята уже затеяли лапту посреди деревни, где просохло. Лучше всех играют Андрей Чумаков, Ванька Тимофеев да сестра его Нинка, Витька Гаврилов, Катя и Лена Антиповы, Маруська Бугорская в Шурка Черникова. А то в «войну» затеют. Но тут что-то плохо получается: никто не хочет, чтобы назвали его немцем, а все идут на сторону красных. Так и срывается военная игра.