Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
— Он у нас в книжки ударяется, пускай себе учится, — вступилась мать.
— А что, и это неплохо, может, ученый из него выйдет, — отозвалась тетя Настя.
12 января.Сегодня ясная погода, целый день слышались гул самолетов, взрывы бомб и снарядов, стрекот пулеметов. Наши деревенские ходили на поденку на станцию и рассказывали, что это обучаются стрельбе красноармейцы. А самолеты летают и наши и немецкие — разведчики и бомбардировщики. Сам видел, как пролетели три наших самолета и один американский. А станцию бомбили немецкие, потому что заметили наших военных. Видно, разыграются весной сражения…
Жизнь
Дядя Ваня Кузнецов, отчимов брат, уже работает в Плавске, на заводе. Там все восстанавливается и приводится в порядок, райком и райисполком дают свои распоряжения. Принес он свежие газеты, я попросил и читал их дома вслух, до последней строчки. Много новостей случилось. За каких-то полторы недели нового года Красная Армия освободила Керчь и Феодосию, Калугу, Козельск, Белев… Только за первые пять дней войска Западного фронта освободили от оккупантов 572 населенных пункта. А трофеев сколько немцы оставили — танков, машин, орудий, всякого военного добра! А убитых и раненых — трудно перечесть!
Радоваться можно за наших храбрых бойцов. Но и «работать» им придется, наверно, долго и упорно. Много-много еще наших городов и деревень под сапогом врага!
16 января.Сегодня призвали на фронт дядю Федосея Тимофеева, председателя колхоза, дядю Егора Глухова и дядю Мишу Бузова. А Митька Черников, Ленька Баранов и другие ребята, рождения с 23-го по 27-й год, ездят каждый день на станцию — чистят снег на железной дороге. Мой отчим тоже ездит туда на поденку — как мобилизованный. Снегу нынешней зимой навалило невпроворот.
22 января.Теперь и в нашу деревню приходит почта, разносит ее тетя Дуня Родионова — Дуняша, как зовут ее все. Получили письма от некоторых фронтовиков. Пишут, что воюют, стараются изгнать фашистов с нашей земли.
27 января.Сегодня поднялся задолго до рассвета, развел в теплой воде последние крошки чернильного порошка, положил в старый Шуркин портфель (мой променяли на хлеб) четыре учебника, которые сохранились от огаревского пожога, да последнюю тетрадку. С тем и отправился в Никольскую семилетнюю школу, за три километра. Из шестиклассников нашей деревни я один оказался, но это меня не остановит. Хоть и впроголодь живем, а буду стараться из последних сил. Боюсь только за старые валенки, которые чуть-чуть живы, в любую минуту могут развалиться. Поэтому буду ходить через Зоринку, где дорога покороче.
Едва стало рассветать, как я поравнялся с зоринской канавой, глянул в сторону засыпанного снегом немца — совсем уже не видно его под сугробом — и быстро-быстро, словно догнать он меня собирался, побежал по узкой тропинке. После Зоринки — знакомые три дома, отколотые от Ушакова, чуть дальше через лощину — начальная школа, в которой я учился два года назад. Я глянул на горку, куда, бывало, поднимались мы в свою школу, и сердце сжалось от воспоминаний. Как хорошо было до войны ходить вот сюда, радоваться да забавляться с одноклассниками. А теперь уж не до забав, и школьникам приходится трудно, как взрослым. Да и школа стоит пустая, без окон и без дверей — везде после немцев разорение. Теперь, я слышал, не здесь будет начальная школа, а в какой-то деревенской избе.
Я прошел Ушаково, Чадаево, и глазам моим предстало белое здание на Измайловской горе — школа, в которой предстоит мне теперь учиться. Как хорошо, что уцелела она после немцев. И с радостью, с волнением, будто на праздник спешил, ускорил я шаг.
Но, оказавшись в тесном коридоре, я разочаровался: насколько мала эта школа против той, подмосковной, в которой прошел мой пятый класс!
— Ученье — тоже работа, — говорили нам учителя. — Наши отцы и старшие братья бьют фашистов, а вы должны радовать их хорошими, отличными отметками.
Для меня все учителя и ученики незнакомы, и я сидел, глядя на них во все глаза, соизмеряя их друг с другом и с теми, к которым когда-то привык. Лидия Александровна, Варвара Павловна, Евдокия Ивановна… Я старался запомнить новые имена, но с первого раза это не давалось. Странным казалось, что все были закутаны по-зимнему, даже учителя. Окна сплошь заворошены инеем, печка холодная, и мы сидели, дули на руки, на пузырьки и непроливайки, в которых замерзали чернила. А тут еще со станции доносились удары, будто молотом огромным колотили на речке лед, и стекла в рамах дребезжали, позванивали. Учителя нас успокаивали, говорили, что это не бомбежка, а наши обучаются, готовясь к наступлению…
По пути из школы я заметил в чадаевском овраге, в стороне от дороги, темное пятно. Покопал носком валенка, вижу — небольшой железный чемоданчик. Однако оказался он таким тяжелым, что еле поднял я его. Нехитрая, но крепкая защелка поддалась не сразу. Наконец оттолкнул я ее и остолбенел: в чемоданчике уложены тесно, рядком друг к другу, маленькие мины. Видно, немцы растеряли, когда бросили свой обоз. Я оттащил находку к речке, осторожно выложил мины в снег, на кромку льда, чтобы оказались они весною в воде, а в чемоданчик положил учебники: вот и портфель у меня!
31 января.Сегодня в школе раздали по три тетради. Уроков пока немного — три, а то и два за смену. Это потому, что в классах холодно, замерзают руки и ноги. Да еще не хватает учителей. Однако на дом задают больше, чем полагается: надо же наверстывать потерянное время, больше трех месяцев не учились из-за фашистов!
20 февраля.До войны мы не знали, что такое «грыб», как называют попросту в народе простудную болезнь. Но вот прошли по нашим местам немцы, и понесло эту заразу (вспомнишь, как они сопли от холода распускали — наверно, и правда пошла от них такая болезнь). От деревни к деревне, от дома к дому переходит она, косит чуть не всех подряд. И нас не обошла. Сначала заболел отчим: вернулся со станции, с поденки, а утром не поднялся. Так и пролежал неделю. А потом и мать слегла, и я за ней следом. Две недели отлежал, только очухался немного. Но больше всех досталось матери. Болезнь скрутила ее так, что она теряла рассудок, выскакивала ночью на мороз, прямо с постели, и все порывалась куда-то бежать. Нам приходилось из-за нее не спать, смотреть за ней да привязывать рогач к двери, чтобы не открыла. К тому же не ест она почти ничего, похудела до неузнаваемости.
23 февраля.Сегодня неожиданно приехал из Москвы дядя Герася, вечером явился к нам проведать. Сказал, что отпустили в честь Дня Красной Армии. В шинели пришел и в шапке военной с красной звездочкой, усы отпустил — еле узнали его. Только голос все тот же грудной, басовитый. Служит он в Москве шофером на машине, и завтра опять уезжает. Дал нам по белому сухарику на каждого и с тем распростился. А про Горку ничего нового: как написал тот еще в августе со Смоленского направления, так ни слуху ни духу.