Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
Один за другим стали собираться в конюшню ребята, обратывали и выводили лошадей. Дядя Пантюша дал мне две потрепанных веревочных оброти, кивнул на стойла, где стояли Полкан и Зорька, но тут же догадливо спохватился.
— Давай их выведу, а то небось не обротаешь.
И он подвел ко мне Полкана, потом Зорьку, протянул поводья:
— На, держи, сейчас хомуты подберу.
Я вывел за ворота своих лошадей, которые, как нарочно, упирались, будто на бойню их тащили. Пока туда-сюда повернулся, а иные ребята уже понадели хомуты и, вскочив на лошадей, помчались к кузнице, где стояли плуги. Я с завистью проводил глазами Ваську да Леньку
— Ох-ха-ха! — покатывались надо мной ребята. — Смотри, как надевает-то он!
— Ха-ха-ха-ха!
С меня уже пот градом, вот-вот брызнут слезы, а ребятам потеха. Им что, не первый раз запрягать, а я совсем отвык от лошадей, как уехал из деревни, верхом только пробовал.
То ли от хохота ребячьего, то ли поняв, с кем имеет дело, уперся мой Полкан — с места не стронешь. Только подвел я его к телеге, вскочил, намереваясь накинуть хомут, а тот как мотнул опять головой, так я с телеги долой вместе с хомутом.
— Оха-ха-ха-ха! — покатились ребята.
— Да ты хомут-то не так надеваешь! — смеются.
Не знаю, сколько бы продолжалась такая сцена, если бы не дядя Пантюша. Заслышав хохот, он выглянул из ворот и все, конечно, понял. Пристыдил ребят — нет бы, дескать, помочь, а то над товарищем измываться. И, показывая, как надеть хомут вверх клещами и как потом его перевертывать, когда уже голова лошадиная просунется, выручил меня да еще на Полкана подсадил.
— Посмелее, мальчик, посмелее будь, — наказал. — Не обращай на всех внимание…
А холка-то у Полкана ой-ой какая, будто на доску я сел неструганую, ребром поставленную. И бока-то у него как еловые, сухою кожей лишь обтянуты. Не конь, а мощи, скелет деревянный. Показалось мне, будто на забор я взобрался: высокий забор, качается туда-сюда, и прыгнуть с него страшно, и сидеть-то нет мочи.
На переезде через речку, ниже снесенного половодьем моста, мой коняга тотчас же голову вниз и принялся пить, поводя губами. Пил он долго и с видимым наслаждением. Раз поднял голову, подумал, оглядываясь по сторонам, снова нагнулся, попил. Еще раз подумал, смачно шлепая губами, и опять же нагнулся, втягивая, как насосом, в себя воду. Даже Зорьке, которую придерживал я за повод, надоело стоять в воде, принялась она тереться скулами о шею своего напарника.
— Да но же, черт неповоротный! — старался я оторвать от воды Полкана, колотя его по ребрам то пятками, то рябиновым кнутовищем. — Н-но, тигра полосатая, пантера рябая, танка немецкая! — наделял его самыми оскорбительными прозвищами.
Хоть бы что моему мерину, словно не спина у него и не ребра, а броня, как у танка, — хоть снарядом пробивай. Напился вдоволь, переступил с ноги на ногу по каменистому речному дну и тогда только тронулся с места.
Наконец-то Полкан одолел бугор и остановился возле кузницы. Я сползал с него, как с колокольни, боясь покалечиться и, когда соскочил, шагнул в открытые ворота кузницы, дядя Федор Митрофаныч встретил меня сердитым и колким, на что он был горазд, словцом:
— А я смотрю и гадаю: кто ж такой едет-то из-под горы? Не зять ли, думаю, от тещи после блинов? — И, оглядев меня, пристыженного, с опущенной головой, скомандовал строго: — Ну что же стоишь-то, все ить уехали! Цепляй скорее плуг да догоняй.
— Да-а, я не умею, — вырвалось у меня признание.
— От пахари-то, от напашут-то нынче! — покачал головой Митрофаныч. Однако подошел к моим лошадям, попятил их задом к плугу. — Вот валек-то, смотри, — принялся объяснять, хмуря мохнатые, козырьком надвинутые брови. — Расправить постромки, надеть на валек — и вся недолга. Такая уж тут хитрая наука!..
И когда управился легко и проворно, снова заставил меня покраснеть:
— В твои-то годы мы сохами пахали. А соха-то не то что плуг, подержи-ка ее на руках.
Я буркнул «Спасибо, дядя Федь», дернул за вожжи, лошади круто взяли влево, и плуг перевернулся вверх колесами.
— От горе луковое! — воскликнул Митрофаныч. — Да рази так-то повертывают, а? Ноги ить лошадям попорешь! От работнички пошли, от пахари! — Он снова подошел, повернул лошадей, как положено, и наказал, провожая: — Смотри, лошадей не попорть, потом не рассчитаешься. От пахари!..
…Первое время я ничего не замечал вокруг себя, потому что все мое внимание остановилось на плуге, на том, как, беспрерывно поскрипывая, катятся его железные колеса, слегка покачивается рама да врезаются в мягкую землю два блестящих лемеха, отваливают вправо черные, будто маслом помазанные, пласты. Потом, по мере того как плуг мой пошел ровнее, я стал посматривать на других. Вот идут гуськом впереди запряженные чарами лошади, покрикивают, похлестывают кнутами ребята, и растут за ними, ширятся вывернутые наизнанку пласты, кружатся и горланят над черной их полосой такие же черные птицы, — выискивают на пашне себе пропитание. А над нами разливается вольно безоблачная синева, по-весеннему греет солнце, и дымится пашня под солнцем, дрожит прозрачной зыбью. А пройдет еще три-четыре дня, и засеют нашу пашню семенами, а там зазеленеет она — и пойдет и пойдет подыматься на этом месте хлеб. Люди нам скажут спасибо, бригадир запишет трудодни, а осенью получим, выходит, свой хлеб. Подумав так, я вдруг забыл про все свои злоключения, и легко мне сделалось, будто взрослым я стал, настоящим пахарем.
И тут заметил я, как старые ботинки мои раскрыли «рты» (взамен моих потерянных отчим оставил свои, потрепанные). И жаль мне их стало — развалятся последние, в чем тогда ходить? Разувшись, я так и пошел за плугом мягкой бороздой, от которой отдавало полуподвальным холодом и зябли ноги. Потом уже, как обвыкся, притерпелось…
— Сто-ой! — послышался крик переднего, Васьки Бугорского.
— Переку-ур! — подхватили другие.
Утром ребята покидали свои пиджаки в общую кучу, поодаль от крайней борозды, и условились: как дойдет до этой кучи наша пахота, так и перекур. Остановив лошадей, мы разобрали свои пиджаки и уселись на край борозды. Ребята закуривают, но табаку настоящего наскребли на две закрутки и потому пустили их по кругу: затянись разок, другой — соседу передай. Протягивают и мне, а когда я отказываюсь, ребята подшучивают:
— Как уехал из деревни, так сразу нос задрал.
— Интеллигенция, ну как же.
— То-то лошадей он боится, как в Москве пожил.
— Ха-ха-ха!
Я ответил, что не в Москве, а за Москвою жил, потом в Огаревке, но тут вступился за меня Васька Бугорский:
— Довольно нападать-то на моего соседа.
— Ды-ды-дда… хы-х-хватит, — поддержал его Ленька Баранов.
Ленька и Васька постарше других, и потому меня оставили в покое. Но до поры до времени.